Молодость с нами - Всеволод Кочетов

После ухода старика Павел Петрович долго раздумывал о том, что заводские сталевары, пожалуй, и в самом деле стоят на пороге крупного открытия. Водород — это ведь так и есть — бич высококачественного сталеварения. Припомнилось, как минувшей зимой на третьем мартене из-за флокенов пошли в брак сорок тонн металла. Чего только не делается для того, чтобы освободиться от этих флокенов, от водорода! Когда-то невообразимо трудной была борьба с фосфором и серой. Сейчас в лучших сталях содержание серы и фосфора доведено до тридцати — тридцати пяти тысячных процента. Ничтожное количество, практически никак не влияющее на качество стали. Успешно борются сталевары против неметаллических включений, против многих иных пороков. А водород остается грозным бичом. Он исчезает только при условии плавки в вакууме, в безвоздушном пространстве. Но для массового сталеварения такие условия создать невозможно. Неужели то, что почти год назад мимоходом высказал Павел Петрович на совещании в сталелитейном цехе, неужели это возможно? Он фантазировал тогда о таких веществах, которые бы прочно связывали водород, проникающий в сталь, и по ходу плавки выносили бы его в связанном виде в шлак.

Павел Петрович рассматривал материалы, оставленные ему Константином Константиновичем: график, фотографии шлифов, перечень веществ, связывающих водород, состав шихты, шлака, описание режима плавки. Неужели водород будет побежден? Как это важно для промышленности. Роторные валы гигантских гидротурбин для мощных электростанций — их же нельзя пустить в работу с предательскими флокенами внутри. Нельзя допускать флокены ни в одну машину, ни в один агрегат с большими скоростями или с высоким давлением.

Конечно, Павел Петрович поедет на днях на завод. Но хорошо бы перед этим проконсультироваться у Серафимы Антоновны. Она работала над разливкой стали в вакууме, без доступа воздуха.

Он пошел к Серафиме Антоновне. Серафима Антоновна сидела за столом в своей рабочей комнате и что-то писала. Она была в очках. Павел Петрович никогда не видел ее в очках и даже не подозревал, что она ими пользуется. Очки придавали ей непривычный, странный, злой вид. Когда Павел Петрович вошел, она быстро сняла их, сунула в ящик стола и поднялась.

Положение было довольно затруднительное. Серафима Антоновна продолжала стоять, вынужден был стоять и Павел Петрович. Так, стоя, он и изложил суть дела, по которому пришел.

— Интересное дело, — сказал он. — Очень интересное. Было бы великолепно, если бы и вы приняли в нем участие.

— Спасибо, — ответила Серафима Антоновна, поразмыслив. — Очень вам благодарна, Павел Петрович, за то, что вы обо мне вспомнили. Но я вынуждена отказаться. — Она говорила сухо, коротко. — Отказаться я вынуждена потому, что, стоит мне принять участие в работе заводских товарищей, как тотчас пойдут разговоры о том, что я, дескать, присваиваю чужой труд. Я злопамятная, я вам уже однажды говорила. Сожалею, Павел Петрович, но обходитесь, пожалуйста, без меня. Нет, нет, не упрашивайте, это ни к чему.

Павел Петрович понял, что и в самом деле упрашивать Серафиму Антоновну бесполезно. Он ушел огорченный. Наверно, он расстроился бы еще больше. Но утром из путешествия в Новгород возвратились Оля с Варей, значит вечером он не будет одинок. Чуть свет встретил их Павел Петрович на аэродроме. Было много разговоров, рассказов. Оля заявила, что теперь она уже навсегда связана с каким-то историком и археологом, с которым познакомилась и подружилась в Новгороде, что теперь она будет ездить с ним каждое лето в экспедиции, что посвятит себя изучению берестяных новгородских грамот, что ее диссертация об общественных отношениях в древней Руси ей всегда не нравилась, а теперь и вовсе не нравится. Она уходит из аспирантуры, будет преподавать историю в средней школе. А если изучение берестяных грамот даст ей когда-нибудь надлежащий материал, то на свет божий появится и диссертация. Но та диссертация будет результатом самостоятельных исследований, самостоятельной работы, а не списывания из чужих книг.

Выслушав ее горячую речь, Павел Петрович сказал ей, чтобы она не спешила, чтобы хорошенько подумала, прежде чем подавать заявление об уходе из аспирантуры; спешка в таких делах вредна. Оля посмотрела на него с укором и ответила, что ей очень страшно слышать это от него, который полтора года назад говорил Варе Стрельцовой совсем другое. «Ты Варе что говорил? Ты говорил, что диссертация должна появляться на свет лишь в том случае, когда ей уж нет сил не появиться. Что она должна рождаться под напором новых фактов, новых мыслей и непременно должна оказать новое слово в науке. Будут у вас, Варенька, факты, будут мысли — будет и диссертация. Разве ты так ей не говорил? Говорил! А когда я поступала в аспирантуру, ты о своих взглядах на это дело умолчал, уступил маме, которая меня благословила, как она оказала, на путь служения науке. Почему ты молчал, папа? Я знаю, почему. Милая дочечка, — рассуждал ты, — рано ей бросаться в самостоятельную жизнь, пусть она еще побудет в школьницах, а там видно будет. Разве не так?» — «Не так, — ответил Павел Петрович. — Я думал, что ты увлечена историей и что мешать твоему увлечению не стоит. Это хорошо, когда человек избирает себе профессию по влечению сердца, а не по материальному расчету». — «Ты ушел от ответа, папа. Сознайся, что заботы обо мне ты полностью предоставил маме. И если, мол, мама благословляет дочечку на путь науки, то пусть так и будет. Все равно никакого научного деятеля из дочечки не получится, все равно она выйдет замуж. Ну вот пусть мама ее и опекает до этого самого замужества». Павел Петрович смущению поскреб затылок, поразглаживал шрамик над ухом. Ведь то, что говорила Оля, в общих чертах соответствовало истине. «Ладно, ладно, — ответил он, посмеиваясь. — Критиковать меня, пожалуйста, можно. Но думать все-таки тоже нужно. Я так легко высказывал свои соображения Варе потому, что сна сама не очень стремилась в аспирантуру. Ей хотелось поскорее на производство. А ты стремилась. А теперь тем более надо думать: ты уже целый год прозанималась, на тебя истрачено множество государственных средств». — «Ах, папа, зачем ты это говоришь!» Разве можно, чтобы судьба человека зависела от нескольких тысяч затраченных на него рублей.

Словом, Оля заявила, что пойдет в гороно и будет просить, чтобы ее послали преподавать историю в средней школе. При ее маленьком росте, при девчоночьих манерах она ведь была уже взрослой, и уже не все, что говорил отец, было для нее законом. Она имела свое мнение, свои стремления, и у нее складывались свои взгляды на жизнь. И нечему тут удивляться — родители ее начинали трудовой путь отнюдь не с науки, а с производства, с практики. Не только сын рабочего Павел Петрович Колосов — Елена Сергеевна, дочь ученого естествоиспытателя, и та, окончив среднюю школу, когда страна становилась на путь индустриализации, не стала подавать ни в какие институты, не вняла ни слезам своей матери, ни угрозам отца, что, дескать, пасти овец будешь или в прачках закончишь жизнь. Нет, она пошла на биржу труда, стояла там три недели в очереди, потому что в ту пору еще была безработица, и с великим трудом получила наряд в чернорабочие на завод, где работал слесарем Павел Петрович. Чернорабочей ей, правда, пришлось быть недолго. Узнав, что у нее среднее образование, ее поставили отметчицей… Лишь после трех лет работы на заводе Олина мать пошла в институт.

Все знают, всем известно, что подавляющее большинство людей того поколения, к которому принадлежали они, родители Оли, шли на командные посты в промышленность, в науку, на руководство партийными и советскими учреждениями, на руководство страной — через заводские цехи, через колхозные поля, затем через рабфаки, комвузы и лишь в зрелом возрасте преодолевали пороги институтов и академий. Не мамы с папами привели их к этому, а сама жизнь, и свое высшее образование они начинали с изучения жизни, живой действительности различных сторон человеческого общества.

Когда Павел Петрович возвратился к себе в кабинет от Серафимы Антоновны, Вера Михайловна сказала, чтобы он взял трубку, ему звонят из горкома.

— Товарищ Савватеев просит вас немедленно приехать к нему, — сказал в трубке строгий женский голос. — Пропуск будет спущен.

Когда Павел Петрович вошел в кабинет к секретарю горкома Савватееву, там сидел Мелентьев.

— Присаживайся, товарищ Колосов, — сказал Савватеев и через стол протянул руку Павлу Петровичу. — Вот ведь дело какое, — заговорил он после того, как Павел Петрович опустился в холодное кожаное кресло напротив Мелентьева. — Нехорошее дело-то, а? Не к лицу старым коммунистам заниматься бытовым разложением.

Павел Петрович почувствовал, что краснеет. Он краснел от предчувствия чего-то отвратительного и постыдного, недаром тут оказался этот Мелентьев, с которым, не умея скрывать свою антипатию, Павел Петрович старался встречаться как можно реже. Он краснел и страшился своего состояния, думая, что эти два человека истолкуют его так, как им заблагорассудится.