Мировая художественная культура. XX век. Литература - Юрий Манн

Таким образом, подход к изображению человека в прозе Набокова практически не отличается от его подхода к изображению внешнего мира. Человек часто изображается как вещь: сосуд («Истребление тиранов»), буква (тело в виде зета в рассказе «Весна в Фиальте»). Вещи же, наоборот, одушевляются: фабрика «шагает», шоколад с объявления «окликает» («Пассажир»). Характеры персонажей не развиваются. Герои уходят со страниц такими же, какими туда пришли: великолепными манекенами. Статичны не только характеры. Статичен весь мир набоковских произведений. Не случайно критики называли Набокова «неисправимым обманщиком», «мистификатором» и даже «литературным провокатором», а его стиль «бездушным, надменным и холодным».

Между тем нарочито холодный и отстраненный стиль есть не что иное, как созданный самим Набоковым литературный прием. Тем самым писатель уходил от действительности, погружаясь в вымышленную им великолепную и изысканную реальность. Поэтику стилистически изысканной прозы слагают как реалистические, так и модернистские элементы (лингвостилистическая игра, всеохватное пародирование, мнимые галлюцинации). Принципиальный индивидуалист, Набоков ироничен в восприятии любых видов массовой психологии и глобальных идей (в особенности марксизма, фрейдизма).

«Великое (многие полагают, что и чрезмерное) мастерство Набокова в его прозе гипнотизирует и мистифицирует нас. …Да, конечно, мастер, да, конечно, талант, да, возможно, гений, но… Сколько я слышал такого. То холодный, то неверующий, то бездушный, то циничный, то жестокий (короче – безыдейный.). Мы отказываем человеку в боли, чувстве, трагедии за то, что ставим его выше себя. Не есть ли это плебейство или попросту зависть? Не есть ли и пресловутое мастерство (тем более избыточное) – своего рода маска человека застенчивого, нежного, ранимого и израненного, страшащегося насилия (в том числе насилия истолкования)?.Не есть ли обостренное чувство достоинства то, что мы полагали за высокомерие или самодовольство?»[137]

«Она впилась, эта тоска…»

Ранимая душа Набокова, сила его чувства ярко проявились в мемуарно-биографической книге «Другие берега», в которой он, в частности признавался: «Я обязан особому оттенку, в который с тех пор окрасилась тоска по родине. Она впилась, эта тоска, в один небольшой уголок земли, и оторвать ее можно только с жизнью».[138] Это произведение отстоит от основного корпуса прозы писателя, тяготеющей к нарушению жизненного правдоподобия, стремящейся изменить до неузнаваемости жизненные реалии. Название книги – «Другие берега» – метафора удаленности того мира, который стал предметом воспоминания, исчезнувшего в потоке времени прошлого.

«Другие берега» – книга о собственной жизни, наполненная биографическими фактами, многочисленными подробностями окружающего мира, представшего перед Набоковым в годы детства, юности, молодости. Вместе с тем она заключает в себе сквозные мотивы всей набоковской прозы: детства как утраченного рая, человеческого одиночества, эстетики шахматной игры. В ней отчетливо проступает мироощущение писателя, парадоксально сочетающего в себе острый скептицизм и лиричность мироощущения. Воспоминания Набокова демонстрируют уникальность жизненного опыта человека, равно принадлежащего двум культурам: русской и англо-американской.

Набоков стремится быть предельно точным, воссоздавая прошлое, принципиально не желает нарушать «чистый ритм Мнемозины», своей постоянной спутницы и собеседницы. Он исключительно памятлив на самые мелкие подробности. Он обстоятельно описывает внешность, манеру поведения окружающих, обстановку родительского дома, оформление прочитанных книг, вид пойманных бабочек. Достоверность изображения превращает книгу Набокова в ценное документальное свидетельство, вместе с тем написанное им всецело принадлежит художественной прозе.

Время историческое отступает на второй план, становится фоном для движения автобиографического времени, «личной обочины общей истории». История входит в личную жизнь отдельными фрагментами своих больших и малых событий: родословной рода Набоковых и Рукавишниковых, упоминанием о Первой мировой войне, императорской семье, Октябрьской революции, отголосками политической деятельности отца.

Особенностью набоковских воспоминаний являются и авторские философские, искусствоведческие, научные рассуждения, например, о спиралеобразном характере жизни, о шахматном искусстве, о бабочках и – через них – мире живой природы. Сквозь них проходят важнейшая для писателя идея необратимости жизни, чувство призрачности существования.

«Другие берега» являются «ключом к пониманию набоковской прозы» (В. В. Ерофеев), подтверждая нерасторжимую связь между личностью писателя и «Я» повествователей его текстов.

Спасение в языке (Саша Соколов)

Искусство обращения со словом

Автор произведений, открывших, по мнению авторитетных исследователей, новые возможности русской прозы в ее наиболее редко и трудно воплощаемой пушкинской версии, Саша (Александр Всеволодович) Соколов (р. 1943) родился в г. Оттава (Канада) в семье помощника военного атташе. После окончания школы он поступил в элитный Военный институт иностранных языков, но затем перешел на факультет журналистики Московского университета им. М. В. Ломоносова.

После окончания университета он два года проработал журналистом в «Литературной России», но, вступив в конфликт с семьей, оставил журналистику и устроился работать егерем на Волге.

В 1976 г., женившись на австрийке, Соколов эмигрировал за границу, где опубликовал повесть «Школа для дураков» – экспериментальную прозу, состоящую из стихов и прозаических фрагментов, на грани реальности и фантазии.

«Школа для дураков» была издана К. Проффером и получила одобрительный отзыв В. В. Набокова, назвавшего книгу «обаятельнейшей, трагической и трогательнейшей». В 1980 г. появился его роман «Между собакой и волком». Его главным героем стал язык, который по ходу действия сам творил персонажей, то растворяя их в языковой стихии, то придавая им отчетливые облики. Исследователи говорят о редком языковом чутье автора, его речевых догадках, о стилистической изощренности, которая позволила писать один и тот же роман в разных вариациях.

«Палисандрия» (1985) написана как пародия одновременно на исторический, эротический, детективный и мемуарный роман.

В основе сюжета история родившегося в Кремле Палисандра Дальберга – правнука Григория Распутина и внучатого племянника Лаврентия Берия. Палисандр в начале XXI в. становится, по замыслу автора, правителем России. Его биография выстраивается практически из крайних состояний человеческого существования: знатность и безвестность, культ личности и предельное унижение, безмерное богатство и нищета, амплуа великого любовника и жертвы сексуальных издевательств, юность и старость.

Подобное обилие жизненных испытаний, выпадающих на долю персонажа, в реалистическом художественном мире превратило бы текст в роман воспитания, в «историю человеческой души», открыв богатейшие возможности для психологического исследования. В постмодернистском романе Саши Соколова стержень личности героя – абсолютная самовлюбленность, не подверженная деформации временем и событиями.

В «Палисандрии» содержатся сотни разнообразных культурных знаков и ассоциаций: имена исторических деятелей, в первую очередь руководителей Советского Союза, представителей русской, советской и мировой культуры – писателей, композиторов, архитекторов и т. д. и их творений; географические названия, которые выстраиваются в какие-то списки-свидетельства невероятной широты мира; библейские контексты; античная и восточная (буддийская) мифология; многочисленные скрытые литературные цитаты и аллюзии.

Умножая число масок главного героя, писатель умножает и образ самого мира как арены действия романа. Приемы двойничества, маски и мистификации становятся в художественном мире «Палисандрии» определяющими. Масочный характер приобретают в романе образы реальных деятелей и исторических событий. Масочным становится само слово. Не случайно Саша Соколов определил смысл своего творчества как «серьезная игра». Он говорил, что литература… – это искусство обращения со словом, подчеркивая свою огромную любовь к русскому языку.

Маятник между двумя реальностями

Повествование в «Школе для дураков» ведется от лица умственно отсталого мальчика, который, рассказывая, постоянно включается в игры, создаваемые на глазах читателя. Если включиться в эти игры, то можно все увидеть глазами ребенка: фолианты и рукописные труды на парте, машину, на которой герой отправляется к любимой женщине. Если остаться в мире «здравого смысла», тогда вместо этого перед взором возникнут помойка и «грузовик мусорного треста, клопообразный и зеленый, как муха».