На крови - Сергей Дмитриевич Мстиславский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Председательствует Ян. На неподвижном, иссеченном глубокими морщинами лице остро смотрят из-под опавших, словно полусонных век серые знающие глаза.
Мы с Барсучком прилаживаемся на узкий, царапающий расщелинами подоконник.
Онипко, переждав, продолжает прерванную речь.
— До осени, стало быть, ждать, товарищи, настоятельно надо. Не терпится, знаем! Легко ли терпеть... Нигде такого надругательства нет над людьми, как во флоте: в тюрьмах — и то, ежели тюремщик не вовсе зверь, — и то уважения к человеческой личности больше. Трудно терпеть. Особливо теперь, когда вы сорганизовались, силу свою чувствуете: великую силу об’единения, когда все за одного и один за всех. И все-таки — надо переждать. Придет ваше время, товарищи, теперь уже не долго. До осени. Как крестьяне жатву снимут, так мы и подымемся — все сразу, всей Россией. Сейчас крестьян не поднять, пока урожай не снимут, нипочем не поднять. Ежели сейчас выступите — без поддержки — неудача будет, и от нее — всему делу срыв. Ведь вы — на революционном нашем фронте великая сила. Решение ваше о том, чтобы выступить немедля, теперь же, — необходимо, товарищи, отменить.
— Отменить! — вскинулся Егоров от притолоки. — Ну, это, товарищ Онипко, как сказать... Комитет гарнизонный тоже не зря решение принимал: обдумано.
Мы с Барсуком переглянулись: так вот зачем нас вызвали спешно: они постановили выступать!
— Говорили уже, — откликнулся с полу сумрачно матрос. — Но доводов наших ни товарищ Онипко, ни Ян, ни другие партийные не принимают. Пока в других пунктах силу накопят.
— Пока в других накопят, наша растратится! Организацию строить — не камни в подвал класть: камень лежит, а организация — тёком. Сегодня есть, а завтра, глядишь, убыль.
— Когда убыль, а когда и прибыль, — поднял Ян каменные веки.
— Не знаю, как по другим местам, — перебил Егоров, — а у нас убыль, определенно. Месяц, скажем, назад: с нами и крепостные были, и артиллеристы, и енисейцы. А сейчас, вон спросите Митеева, как у них, в крепостной?
Артиллерист кашлянул в руку.
— На фортах, как бы сказать, полагаем попрежнему. Форт как был, так и есть: вода да камень. Жизнь в нем — скушная. Но в городе, с послаблением устава, надо признать: вовсе перестал слушать солдат.
— А разве режим ослаблен? — поглядел на Яна Онипко.
— А как же, — отозвались сразу из разных углов. — Пища не в пример лучше... И с обращением стало — куды! Отпуска — тоже: раньше, видишь ты, отпуск полагался в праздник только, притом из сотни на десять человек; а сейчас — окроме праздников, в будни, да по двадцать на сотню.
— Предлогу меньше.
— То-то и есть. А народ, знаешь, тоже со всячинкой... Иные которые и сейчас уже говорят: «Спасибо и на том, как-нибудь проживем и без бунта». Те особо, коим срок подходит. «Дотерпим, — говорят, — а эдак допрыгаешься до каторги, а то и до пловучки».
— Пловучки этой у нас боятся — страх! Даром, что там дисциплинарный всего, а на повер — хуже каторги.
— Женатые тоже пятить стали. Жены свербят, по нынешнему времени: ты на семейные квартиры только сунься.
— Вот, а вы говорите — до осени! Выступать надо, пока на убыль вовсе не пошло. А ежели да провал? Что нас — в экипажах начальство не знает? В Баку так-то было уже; прособирались — начальство скорее собралось. Мы пока прикидывали — раз! Кого куда. Меня вон на Балтику угнали: с моря на море, через весь конец земли.
— Засудили щуку, — прыснул примостившийся у меня под ногами минер. — Из ведра да в озеро!
— Провокация, конечно, всегда возможна, — снова заговорил Онипко. — И беречься ее необходимо, усильте конспирацию и будьте осторожны. Но из-за этой опасности не взрывать же организацию раньше времени и итти на явный неуспех.
— Почему неуспех? — поднял глаза Глебко. — Товарищи правы: во всех частях, в пехоте и артиллерии особенно, обозначается как бы поворот. И у нас, в шестнадцатом экипаже, тоже. Но пока еще, как бы лучше сказать: совестятся еще отходить солдаты. Как сговаривались всем встать, хотя бы до смертного конца, так теперь отречься от того слова совесть зазрит. Сразу не оторваться. А ежели помаленьку — отойдут. Совесть-то, она у человека — уговорливая...
— Верно говоришь, Глебка! Хотя б енисейцев взять. То, прямо сказать, первые были. А ныне...
— Совсем отошли? — тревожно окликнул с подоконника Барсук. — Ведь еще на прошлом заседании были енисейцы.
— И сейчас есть, — пожал плечом Егоров. — Да радости с того мало. Белорусс, докладай об енисейцах.
Белобровый, голубоглазый. Встал, обдернул гимнастерку и протянул однозвучным и не по-солдатски тихим говорком.
— Нашего командира треба убиць. Без того — ничего не буде.
Онипко нахмурился. Даша потупилась, разглаживая платье дрогнувшими худыми пальцами.
— Зачем вы так, товарищ...
— Треба убиць, — упрямо повторил Белорусс. — Он чорту душу продау.
— Все офицеры, ежели так, чорту душу продали, — скривил губы Егоров. — Всем им одна дорога!
Даша пристально посмотрела на Егорова.
— Вы опять за прежнее, Николай! Исполнительный комитет вынес уже по этому поводу решение.
Глаза Егорова потеплели под Дашиным взглядом.
Ласково дрогнули, тонкой щетинкой небритых волос оттененные, губы.
— В вас от святости вашей жаль к ним, товарищ. Как у Христа к кресторазбойнику. Но постановление вы толкуете произвольно. В постановлении сказано как: «По возможности офицеров не истреблять». Но ежели нет никакой возможности? Мы поименно всех перебрали по экипажам: поголовно мордобой и, извините, сволочь.
Енисеец закивал головой:
— Треба командира...
— Оставьте, — сурово оборвал Ян. — Вы нам о солдатах говорите.
— Солдат — што... командир...
— Какой вы! Ну, что командир?
— Чорту душу продау. Оттого у него над солдатом влада. Убиць его — будет все по-старому.
— Городишь, — презрительно кинул, приподымаясь, высокий и бородатый артиллерист. — Сознательный, а говоришь вроде как крупа. Тут в ослаблении устава дело, а не в чорте...
В сенях взвизгнул проволокой, ударил и затрясся голосистый звонок. Даша быстро поднялась, оттягивая за спиной узел косынки. Матросы гурьбой двинулись к столику.
От окна торопливо прогудел на басах перебор гармоники.
— Разбирай крышки, братцы.
Сквозь говор слышно было, как щелкнула под Дашиной рукой дверная задвижка. Чужой хрипловатый голос. Один.
Егоров заглянул в дверь и вышел. Даша за стеной смеется жеманно.
— Спиря, наддай.
Под плясовую, разгульную, Егоров возвращается, притоптывая каблуком в такт и лад.
— Эх-и-эх! Еще гость, ребята. Тутошний. Вроде как бы сват. Го-го!
Он подмигивает и сторонится. С Дашею входит бородатый, в картузе, в поддевке и
