Ошибка создателя (сборник) - Виктор Колупаев

Закурив, инспектор продолжал:

— Для того, чтобы несколько экспедиций успели сделать ряд наблюдений, дыра должна быть не уже сорока километров. Это означает, что мы должны прорвать озоновый слой на площади в тысячу двадцать квадратных километров. Только тогда свет звезд достигнет земной поверхности и попадет, например, в кварцевые спектрографы.

Выгоднее создавать такие «дыры» ближе к вечеру, потому что солнечный свет ведет реакции, порождающие озон. Тогда «дыра» может держаться всю ночь…

Конечно, ультрафиолетовое излучение солнца может доставить людям неприятности. Врачи обязательно запротестуют против таких опытов… Но есть ведь ледяные пространства Арктики и Антарктики, а также пустыни… И, кроме того, — он задумчиво посмотрел на плотную портьеру, — от излучения можно укрыться…

Я не перебивал инспектора, ожидая удобного момента. Даже его слова о том, что практически несложно создать некие газообразные вещества-дезозонаторы (например, смесь водорода и аммиака), меня не поразили.

Такие лекции я слышал не раз… Уловив момент, я спросил, кивнув на портрет Бестлера:

— А это? Он тоже физик?

— Нет. Скорее социолог. Лидер. Он первый заговорил о том, что история — не наука. О том, что заключения, сделанные, к примеру, на основании изучения средних веков, сколь бы тщательно они ни проводились, не могут оказаться полезными в наше время.

— Насколько я помню, загар на коже вызывается именно ультрафиолетовым облучением?

Инспектор внимательно посмотрел на меня:

— Да.

— И ваша обсерватория занимается озоновым слоем?

— Частная задача, — поправил меня инспектор. — Всего лишь частная задача.

— Так при чем тут история? И что делает социолог, лидер, как вы его назвали, среди физиков?

Он улыбнулся:

— Серьезный вопрос. Такой серьезный, что на него вам ответит сам лидер.

— Норман Бестлер?

— Да. Остальной мир знает его под этим именем.

— О каком мире вы говорите? — Оказывается, я еще не потерял способность удивляться…

— Из которого вы прибыли.

"Маньяк, — подумал я. — Человек с дурным воображением. Они все тут такие. Обитель помешанных".

— А Хорхе Репид и его напарники — они социологи? Или физики? Они из какого мира?

Инспектор не смутился:

— Они патриоты! Миры, Маркес, — он, оказывается, знал мое имя, — миры, Маркес, не могут не иметь промежуточных звеньев. Разве не так? Эти парни выполняли ответственную работу. Такую ответственную, что вы невольно стали их сообщником! Конечно, — улыбнулся он, пытаясь смягчить свои слова, — у вас есть возможность утешения, ибо случается такое стечение обстоятельств, когда самый сильный человек не может ничего сделать. Но это не утешение, правда?

Он поставил меня на место. Но зато я уловил, наконец, связь между угоном самолета и обсерваторией «Сумерки», между выжженной сельвой и дырой в атмосфере, между попыткой убить меня и словами о моем невольном сообщничестве…

И ночью я думал об этом.

Несколько раз стены обсерватории вздрагивали, как при легком землетрясении. Я встал и поднял портьеру.

Сквозь завесу листвы и ветвей прорвались тревожные вспышки, будто рядом стартовала ракета.

Где в эту ночь наступила засуха?..

Казалось, обо мне забыли, и несколько томительных дней я провел наедине с портретами. Узнав имена изображенных на них людей, я несколько успокоился. Но к свастике я привыкнуть не мог.

"Зачем, — думал я, — мне разрешили в день моего появления связаться с шефом? Только ли потому, что я не мог выдать своего местоположения, а значит, и местоположения станции? Или чтобы шеф, услышав меня, не начал поиски? Почему меня решили убрать на другой день и отдали в распоряжение любителя цапель эгрет?

И кто стрелял над озером, потерянным в сельве? В меня стреляли, случайно попав в водителя, или именно водитель являлся мишенью?.. А чего хотел от меня Отто Верфель во время странной беседы на острове? Если он желал моего побега, то почему не подал хоть какого-то вполне однозначного сигнала?.. И что это, наконец, за обсерватория?.. «Сумерки»… Это походит на код… Сумерки… Время нарушения некоего природного равновесия, когда человек перевозбужден, когда им овладевает беспричинная тревога…" Подняв портьеру, не выспавшийся, усталый, я смотрел в окно. И вдруг увидел людей.

Они шли по бетонной дорожке, под аркой лиан, и я невольно позавидовал их спокойствию. Первым шел инспектор. Очень официальный, очень прямой. В штатском костюме, который не выглядел на нем чужим, но и не казался естественным. Рядом, мерно печатая шаг, шел один из тех, кто спорил в клубе о войнах и о том, что невозможность предотвращения их самой природой заложена в наши мозги. Третьим был Норман Бестлер. Я ясно различил на его длинном лице выражение крайнего удовлетворения. Что он предложил на этот раз? Какую идею?

Я вдруг вспомнил, как был раздосадован, даже взъярен Бестлер, когда на одной из лекций в ночном дискуссионном клубе в Сан-Пауло студенты стащили его с трибуны. В тот вечер Бестлер чуть ли не впервые заговорил перед широкой публикой о нейрофизиологической гипотезе, которая, по его словам, сама собой вытекала из теории эмоций, предложенной в свое время Папецом и Мак-Линном и подтвержденной, якобы, многими годами тщательной экспериментальной проверки. Он говорил о структурных и функциональных отличиях между филогенетически старыми и новыми участками человеческого мозга, которые, если не находятся в состоянии постоянного острого конфликта, то, во всяком случае, влачат жалкое и тягостное сосуществование.

— Человек, — говорил Бестлер, — находится в трудном положении. Природа наделила его тремя мозгами, которые, несмотря на полнейшее несходство строения, должны совместно функционировать. Древнейший из этих мозгов по сути своей — мозг пресмыкающихся, второй унаследован от млекопитающих, а третий — полностью относится к достижениям высших млекопитающих. Именно он сделал человека человеком… Выражаясь фигурально, когда психиатр предлагает пациенту лечь на кушетку, он тем самым укладывает рядом человека, лошадь и крокодила. Замените пациента всем человечеством, а больничную койку ареной истории, и вы получите драматическую, но, по существу, верную картину… Именно мозг пресмыкающихся и мозг простейших млекопитающих, образующие так называемую вегетативную нервную систему, можно назвать для простоты старым мозгом, в противовес неокортексу — чисто человеческому мыслительному аппарату, куда входят участки, ведающие речью, а также абстрактным и символическим мышлением.