Прячем лица в дыме (СИ) - Николаева Лина

Нет, нет, нет. Нельзя, нельзя, нельзя.

А если бы он вспомнил, что забыл, стало бы легче.

Да, ведь да?

Раз поднялся и побрёл дальше, где снег становился глубже, где он лежал, такой прекрасный, чистый, нетронутый. Красиво, красиво, красиво. Но то, что он пытался вспомнить, было в миллион раз красивее. Точно-точно и честно-честно.

Он попробовал цепляться взглядом за деревья, сосредотачиваться на них, но мысли, не заканчивая даже круга, возвращались к тому, как ломило кости рук и ног, как чужие злые пальцы сдавливали голову, как жарко было, как тошнота подбиралась изнутри, заставляя держать руки у груди. И как огнём жгло сначала кончики пальцев, затем — ладони, а после — руки, всё тело, и будто даже сам мир уже горел.

Раз прикрыл глаза рукой. Свет сделался невыносимо ярким, он тоже стал огнём, который хотел подобраться к нему, ослепить, выжечь внутренности. Вместе с ним нарастала боль в голове. Это был не просто маленький тяжёлый шарик — нет, огромный шар, утыканный иглами, оставляющий внутри кровавый след, и он катался из стороны в сторону — левый висок, правый висок, затылок, темя, лоб.

Упав на снег, Раз уткнулся в него головой, чтобы хоть на миг, на одну проклятую секунду, унять жар, унять боль. Казалось, только этот жест может удержать его от рассыпания на части. Но снег был предателем — нет, о нет, он не помогал, наоборот, боль продолжала пульсировать, не давая поднять голову, свободно вздохнуть или сделать шаг в сторону.

И огонь всё подступал, ближе и ближе. Раз упал на бок, пытаясь прикрыть лицо, но это не помогало. Огонь был со всех сторон, и он вдыхал его, и не осталось уже ничего, что могло спасти. Раз корчился, бил руками по телу, царапал грудь, но искры разгорались всё сильнее, а дым забивался в глотку, выжигая гортань, трахею, бронхи, лёгкие.

Огонь начал белеть, превратившись в снежную лавину, но прикосновение холода не было ласковым — он сжимал сильными пальцами, и стало больно прикасаться к земле, к себе, было больно везде, со всех сторон, и хотелось кричать, но крик не мог вырваться — лёгкие сжёг огонь, а может, их запорошило снегом.

«Три, три, три…» — шептал себе Раз, и это число вспыхивало перед глазами, сразу гасло, вспыхивало и гасло, как свеча. И, наверное, лучше бы ей погаснуть навсегда — и ему вместе с ним.

Но он вспомнил. То, самое важное. Что важнее всех людей, всего прошлого. Единственная нужная вещь — вся его сила, всё его счастье.

Раз поднялся на четвереньки и уставился на снег так, как голодный пёс смотрит на брошенную кость. Там, они должна быть там. Он сам их туда бросил. Надо найти!

Не поднимаясь с колен, Раз прополз несколько метров, упал на снег и начал шарить по сторонам. В ладонь впился кусок стекла, выступила кровь — неважно! Он полз вправо, влево, всё водил и водил руками, но не мог нащупать спасательный белый кружок. Ничего! Раз взвыл и повалился на снег.

Перед глазами встало небо — высокое, синее небо. Казалось, руку протяни — и хватай! Раз быстро перевернулся и снова зашарил руками по снегу. Нет, нет, нет, хватать надо другое. Сейчас он найдёт таблетку, ну хоть одну, ну хоть крошечку, ну хоть что-то…

И не было, не было, не было!

Раз упал, подтянув ноги к груди, и закрыл голову руками, чтобы не видеть этого проклятого, этого выжигающего и давящего света.

Не смог. Не нашёл.

Раз перевернулся на спину и раскинул руки. Ну ладно. Может, ему повезёт и он так и умрёт здесь: от боли или от холода. Или в лесу водятся волки, и они придут, почуяв добычу. Никакой уже разницы.

Не смог. Не нашёл.

И что он вообще мог?

Убить людей, поддавшись магии? Послать к чертям всех, кем дорожил? Даже не сказать никому, что дорожил ими! Нет, всё что он мог — носиться со своим «Меня предали», молиться ненависти, отпихивать руки тех, кто хотел помочь.

Трус. Подонок. Обезображенная, сломанная машина, которую не починить.

Никогда.

Раз начал разгребать снег руками и зарываться внутрь. Хотелось спрятаться от этого ужасного света, от свидетелей-деревьев, от самого себя.

Ничтожество. Зачем ему жить? Кому он такой нужен? Ему только помогали из жалости, как прохожие гладят бродячих псов, но не берут домой. Нет, никому он не нужен, и это заслуженно.

Зарывшись в снег, Раз крепко обхватил себя руками и закрыл глаза.

Он увидел бесконечное поле с золотыми колосьями, а над ним — безупречное голубое небо. Хотелось раствориться в воздухе, носиться по миру ветров, бередя колосья и легко взлетая к небу. Раз ведь почти знал, как это, и сейчас каждая секунда из прошлого — из тех редких, счастливых — вспомнилась с новой силой.

Ему было семь, Лаэрту — одиннадцать, когда родители повезли их в южный Олес. Отцу взбрело в голову, что они должны ехать не на поезде, а на их большом новеньком паромобиле, и что он сам поведёт. И это было, наверное, самое глупое, самое прекрасное путешествие.

Раз, как вчера, помнил, огромные золотые поля, проносящиеся мимо, и синее, похожее на глазурь, небо. Как машина спугнула стадо овец, и они побежали, блея и толкая друг друга кудрявыми боками. Как вместе исследовали незнакомый летательный аппарат, найденный посреди дороги, и как Раз верил, что они смогут его запустить, и вот-вот взлетят. И как паромобиль сломался, и они остались в полях. Раз и Лаэрт бегали, прятались среди колосьев и кричали, и солнце тогда казалось таким ярким и близким, будто оно светит только для них. И как потом уснули прямо в поле, глядя на странные созвездия и придумывая про них чудные истории.

Раз снова был там, в золотых полях под голубым небом, в свои семь лет, и был счастлив, как и тот мальчишка. Но ему слышался шёпот, что напоминал о снегах, о голых деревьях, о боли: «Прости, что так вышло». Он не знал, кому принадлежал голос — себе из будущего, а может, Лаэрту или отцу. И он чувствовал, что готов простить, лишь бы вернуть ту голубизну неба, то золото полей. Но чёрный дым уже скрыл их.

Он опять наполнял лёгкие, выжигая их, его ядовитые прикосновения разъедали кожу, и Раз корчился, воя и царапая обледенелую землю ногтями, и так ясно видел серое небо над собой — наверное, таким уже оно будет для него всегда.

Лес наполнился звуками шагов и голосами. Дёрнувшись, Раз вскочил и тревожно осмотрелся по сторонам. Это шли за ним. Врачи знали, что он хочет вернуть магию и были готовы на всё, чтобы не допустить распространение болезни. Это Ризар рассказал им. Он решил забрать силу себе. Надо спрятаться!

Раз кинулся по лесу, утопая в снегу, перебираясь через поваленные ели и дубы. Жжение в кончиках пальцев становилось невыносимым, и он уже не мог сдержаться силу. Раз бежал, а снег вокруг метался вихрем, превращаясь в метель, такую сильную, что двигаться уже не было сил — только тяжело пробиваться сквозь неё, делая один медленный, мучительный шаг за другим.

Не сдержав крика от боли, Раз положил руки на снег, и тот взметнулся, как волна, как цунами. Снег забивался в рукава и ботинки, за шиворот, в нос и рот, и всё вокруг белело, но Раз продолжал ползти.

«Три, три, три…» — шептал он снова и снова, хотя уверенности в твёрдости тройки становилось всё меньше.

Продолжая стонать и подвывать, Раз подскочил к дереву и положил руки на ствол. Он не чувствовал кору — только жгучую, разрывающую боль, словно ладони окунули в кипяток. На несколько секунд Раз очутился в потоке прохладной, облегчающей воды, но поток прошёл через руки, и кора треснула. Трещина расходилась всё дальше, вверх и вниз, и дерево, казалось, просто разрезали напополам острым ножом.

Отскочив, Раз снова положил руки на землю, и она заходила буграми. Лишь бы касаться. Чтобы хоть на грамм, сантиметр или миллилитр магии стало меньше. Но лес вокруг рушился, а боль не уходила.

Если он и был тройкой, то самой проклятой на свете.

Раз посмотрел на свои ладони — это были руки ребёнка. Они сами потянулись вперёд, и Раз понял, что стучится в деревянную дверь. Как всегда, с той стороны никто не ответил, но он всё равно вошёл. Лаэрт сидел к нему спиной и что-то с увлечением писал. Перед ним стояло несколько колб с дымящимися жидкостями: молочно-белой, светло-жёлтой и прозрачной. На весах — ещё одна, пустая. Под столом валялась разбитая пробирка.