Весь Роберт Маккаммон в одном томе - Роберт Рик МакКаммон

Иметь хорошо оплачиваемую работу в Нью-Йорке — это совсем неплохо. К сожалению, получить десять шиллингов с Эстер Деверик не удалось, потому что хотя Мэтью и положил конец похождениям Маскера и Указу о чистых улицах, не было выполнено условие, чтобы ее проинформировали первой. Но Мэтью предпочитал быть живым, чем чтобы эти десять шиллингов бросили на его могилу.

Обидно, конечно, что раскрытие тайны Маскера и появление всей истории в «Уховертке» означало, что вдова Деверик не успеет достаточно быстро упаковаться для возвращения в Англию. Конечно, жители Голден-хилла весьма уважают деньги, но предосудительно относятся к заговорам с целью убийства — во всяком случае, раскрытым и позорно опубликованным для всех, и знатных людей, и даже простолюдинов. И потому — «Прощайте, миссис Деверик!» — так было озаглавлено некоторое письмо в следующей «Уховертке»:

Возьмите свои черные платья, купленные на еще более черные деньги, и покиньте нас, чтобы здесь снова можно стало дышать, и пусть честные коммерсанты нашего города увидят, что получается, когда испорченность души и жадность возводят на пьедестал более высокий, чем законы Бога, Страны и Королевы.

Молю нашего Создателя как можно скорее и надежнее доставить вас к месту вашего последнего назначения.

Искренне ваша,

Полли Блоссом

Несколько сурово, конечно, и не учитывая, что миссис Деверик абсолютно ничего не знала о темных делах своего супруга. Но миссис Деверик была самым яростным из ветров, желавших выдуть преподобного Уэйда из церкви Троицы, а без ее макиавеллиевских бурь этот корабль вряд ли тронется в путь.

Что же касается долгого страдальца Роберта Деверика — это совсем другая история.

Мэтью подошел к миссис Свенскотт. Он несколько щадил левую ногу, но воспаление от раны вовремя перехватили и вылечили, опухоль спала, и доктор Вандерброкен — который решил, что уход на покой, игра на скрипке и прочая муть не отвечают его пламенной натуре, — объявил, что опасности нет, и дал Мэтью подзатыльник за то, что тот вообще заставил его думать об ампутационной пиле. О других ранах Мэтью даже много говорить не стоило, если не считать большого пластыря, прикрывавшего жуткий разрез у левого глаза. Ну и еще два пластыря, поменьше, на щеках, царапины, ссадины и синяки, а также сильный запах окопниково-чесночной мази на заживающих порезах под пластырем на лбу. Останутся ли у него боевые шрамы? На этот вопрос очень умелый, но вспыльчивый доктор сверкнул очками и ответил так: «Хотите боевых шрамов, молодой человек? Так вот, если вы насчет шрамов не заткнетесь, не будете держать раны в чистоте и пользоваться той мазью, что я вам назвал, я устрою вам такой бой, какого вы в жизни не видели».

А самую сильную боль, если уж об этом зашла речь, доставлял не порез от шпаги на правой руке — к счастью, он был неглубок и внимания не стоил, но рана на левом плече под мокрой повязкой из чеснока и окопника — рана от ястребиного когтя, вспоровшего сюртук и показавшего, как в долю секунды от кардинала остался только вихрь красных перьев. Эта рана тоже заживала, но Вандерброкен именно ее проверял чаще других, поскольку она доходила до кости, и Мэтью приходилось стискивать зубы, когда она болела, как последняя сволочь, обычно среди ночи. Та самая рука, которую так тщательно смял Одноглазый три года назад.

А в остальном здоровье у него было тип-топ.

Он только боялся, как бы эта масса пластырей, царапин и синяков, называемая обычно «лицом», не напугала бедную женщину до окончательной потери дара речи. Мэтью оглянулся на врачей. Рэмсенделл кивнул, а Хальцен озабоченно пыхнул дымом из трубки.

— Миссис Свенскотт! — негромко позвал Мэтью.

Королева Бедлама моргнула, но не отвела глаз от цветов и бабочек. Мэтью знал: больше у нее ничего не осталось.

— Мадам Эмили Свенскотт! — повторил он. — Вы меня слышите?

Она слышала, он это знал. Это у нее цвет лица поменялся, едва заметно? Действительно чуть порозовела кожа, начиная от ушей?

— Эмили?

Мэтью осторожно положил руку ей на плечо.

Женщина резко повернула голову. Глаза были мокрые, и неизвестно, куда они на самом деле смотрят. Рот открылся, но слова не пошли. Женщина закрыла рот, сделала долгий-долгий вдох, и Мэтью понял, что где-то в самой глубине ее существа голос здравого смысла сказал так: «Я задам этот вопрос в последний раз, в самый последний раз — и потом уйду навсегда».

По правой щеке Королевы скатилась слеза.

Лицо ее было бесстрастным, царственным. Открылся рот, будто нечеловеческим усилием воли.

— Молодой человек, — сказала она сдавленным шепотом, — прибыл уже «Ответ короля»?

— Да, мадам, — ответил Мэтью. — Он прибыл.

И по его сигналу в комнату матери вошел Тревор Кирби.

Он снова стал красивым, в сером сюртуке в черную полоску, в сером жилете. Костюм успешного адвоката, выданный агентством «Герральд». Черные до блеска начищенные туфли того же происхождения. Хадсон Грейтхауз бился в припадке, но Мэтью был тверд как алмаз. А когда такое с ним случается, время прекращает свой ход на серебряных часах, которые он вернул себе, сняв с избитого Саймона Чепела. Часам тоже слегка досталось, но…

…но они работали.

Ванна, бритье, стрижка, нормальное питание и несколько суток отдыха уменьшили, если не убрали совсем огонь лихорадочной одержимости из глаз Тревора и остроту скул при запавших щеках. С расчесанными густыми волосами, вычищенными ногтями, с решительной походкой, он выглядел совершенно цивилизованно — похожий на троекратного убийцу не больше, чем Саймон Чепел на ректора университета.

Но шагающий решительной походкой Тревор запнулся, войдя, вопреки своим прежним намерениям, остановился, нерешительность облаком затуманила