Формула всего - Евгения Варенкова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А чего не смотришь? – ухмыльнулся я.
– Это ты смотри.
Вот так Хаза! Зубки прорезались?
Отвечаю шуткой:
– Если стану смотреть, дырку на тебе просмотрю, ей-богу. Будешь с дыркой ходить!
Она рассмеялась. Я песню вспомнил:
– Не смейся, красавица, грусти моей. Судьба мне тяжелая, нет тяжелей.
Как хорошо! И костер, и ночь!.. Словно бы дома. И даже лучше!
– Чего– то куражит меня сегодня, – говорю я Хазе. – Добра не будет.
– Никто и не ждет.
– Ты это о чем?
Улыбка – змейкой, а глаза увела…
– Ты помалкивай лучше. Девкам слова не давали. Была у нас в таборе одна болтушка, так муж ей язык за нахальство отрезал!
– Ох, дело!
– Правда!
– Как же она гадать ходила?
– Она дома сидела – корзинки плела.
– Ну а если праздник? Старики попросят спеть ради Бога?
– Случалось такое, но муж у нее был не дурак. Он язык-то не бросил – возил с собою, в банке с водой. На Пасху, на праздник его достанет, жена его – в рот, приставляет к месту…
– И чего?
– А то, что выходит в круг и заводит громче всех! Чтобы мне провалиться! Вот только «р» у нее не получалось. Почему – не знаю. Картавила, как дворянка: «Очи чег’ные, очи стг’астные, очи жгучие и пг’екг’асные».
– Сочиняешь ты все, Дг’аго!
Ай-нанэ-нанэ!
– Что, уж мне и душой покривить нельзя?
– А зачем? – спросила она просто.
– Чтобы ты улыбалась.
Как она вся зарделась! Ожила. Встрепенулась. Думал – бросится ко мне, обовьет руками, и дьявол знает, чем это кончится. Я не железный, дело такое… Решил я больше на нее не глядеть, а она – напротив. Глаза как рыбки!
А дальше вот что. Выдра, чавалэ, пил каждый день. Мне это не нравилось, но каков уж он есть, из змеи рыбину не сделаешь. Хочет – и пьет. Первое время предлагал и мне, но я пасовал.
– Сорваться боишься? – спросил он как-то.
Я пожал плечами, а Выдра кивнул:
– Я тоже раньше боялся. Да. Теперь уже все.
Мне стало любопытно. Страх никогда не проходит просто так.
– Почему? Скажи.
– По-честному? – он вдруг засмеялся. Еще глоток. Так и не ответил. Но он мне врал. Потому что боялся – боялся протрезветь. И ушел в запой.
Пил он без скандалов. Помутнел на глаз. Едва проснулся – уже к бутылке, глоток за глотком – набирался изрядно, но не буянил, а – мрачный-мрачный – ложился спать.
Однажды ночью растолкал он меня – и чего? Молчит. Я ему:
– Почему не спишь?
– Плохо мне, морэ.
– А мне хорошо?
– Тебе хорошо.
– И чего же у меня есть такое хорошее, чего нет у тебя?
Опять молчит.
– Пьяный ты, брат, – я уже отвернулся, а он говорит:
– Старик наш рассказывал – пошли мужики как-то скот воровать. Заходят в сарай, слышат – овцы бяшут. Штук двадцать-тридцать. В сарае темно. Мужики на шум. Подходят – пусто! Овцы у них за спиной кричат. Они туда. Что ты будешь делать! Снова овцы пропали! Цыгане – в страх. Хотели бежать, а двери-то нету! Пропала дверь! Искали, искали… Нету им выхода. Дэвлалэ-Дэвла! Тут один цыган перекрестился, и дверь появилась. Ты понял, морэ?
– Нет. Обо что загадка?
– Об то, что я теперь – хоть крещусь, хоть не крещусь – нет мне в жизни дверки! Некуда идти! Разве под землю… Могила уже вырыта. Осталось только прыгнуть.
– Чего ты брешешь? Пусть никто твоих слов не слышит! Не мутись давай. Спи.
– Видишь чего – ты не пьян, а спать можешь, а мне теперь сон без хмеля сердце не ласкает. Не ласкает сердце… Понимаешь, мне от мыслей страшно…
– Съел бы я глаза твои, Выдра! Нашел чего бояться! Мысли не жандармы – в тюрьму не посадят!..
– Счастливый ты… – и ни звука больше.
Пробрал холодок. Я тогда впервые, наверно, почувствовал грозное что-то, большую беду, очень большую – раз Антощ сломался. А что? Почему? Вряд ли Указ. Не только он! Ну да разве он скажет?! Я попытался вызнать у Хазы:
– Твой брат что-то скрывает.
– Я не знаю.
– Он очень плох.
Она лишь развела руками – вроде: что я должна, чтобы он был хорош?
Наседать я не стал, но выбрал момент и спросил самого:
– Тебя что-то тревожит?
Он насторожился и ответил:
– Как и всех, морэ. Как и всех.
– Я думаю, ты хочешь мне что-то сказать.
– Ты… отличный цыган!
– И все?
– Тебе этого мало? – он призадумался. – Знаешь чего?
– ?!
– А ничего! – воскликнул Антощ с каким-то злорадством.
И пьет, и пьет. Пойдет так дальше – он в обузу превратится! Разве ему за себя не стыдно? У меня самого внутри не птички поют, а вороны каркают, – но я-то держусь! И Хаза тоже. Мы совсем с нею стали, как заговорщики. Только и ждем, когда Антощ уснет. Не подумайте только! На ночные дела и захода не было. Просто сидим, говорим друг другу. Чай у нас сладкий, баранки вкусные. Все хорошо. А потом ложусь – опять мне горячие ласки мерещатся. Блажь пристала! Соскучился я… Хоть вой, чавалэ. Как волк на луну! А с Хазой сидим – ничего не надо. Небо голубеет! Вот как то было.
Антощ вечерами стал от нас уходить. Куда – не знаю. Почему – не спросишь. Трезвый он здоровый, а с похмелья рушится. Ну так он каждый день с похмелья! Уходит в лес. Сам с собой колдует. Я с Хазой вдвоем. Она вертится рядом, а я и рад. Разговорчики у нас. Утром проснемся, Хаза на речку идет за водой, возвращается, я уже тоже встал и вместо «Здравствуй»:
– Кого несет? Опять, что ли, ты?! Примелькалась уже!
Хаза в тон отвечает:
– Ну ищи другую.
– А ты не дерзи. Мне это не нравится.
– Мало ли кому что не нравится!
– Слушай, – говорю, – а чего у тебя с лицом?
Она испугалась:
– А что с ним случилось?
– Выражение у него какое-то шкодное! Что натворила? А ну признавайся! Оглоблю перешагнула?[101] Или сон видала про нахальную любовь?
– Я и не знаю, что это такое – нахальная любовь. Мне зверушки снятся. Говорящие.
– И что говорят?
– А то, чтобы всяких нахалов поменьше слушала!
– Дивись, Дэвлалэ, моими ушами! Шутить научилась.
– Я всегда умела.
– Неправда. Это я тебя научил.
– А кто ты такой, чтоб меня учить?
– Я? Я самый главный цыган на свете!
– Шутишь, да?
– Клянусь конями!
– Ну и почему же ты самый главный цыган на свете?
– А потому что трава зеленая и небо голубое!
– Ммммм, – задумалась, взгляд мой поймала, а я смотрю и не отворачиваюсь.
– Опять лицо шкодное? – спрашивает Хаза.
– Нет. Загадочное!
Там, где я вырос, я бы не посмел так – скажут: «Пристает». А
