Современная финская повесть - Сюльви Кекконен

Они были посередине деревни, у кирки. Мороженщица ушла, но оставила тележку у дороги. Возле кооперативной лавки была стоянка такси. Там пустовала машина. Пелтола решил затормозить. Оба мальчика спали как придется. Старший во сне скреб ногу младшего, — может, думал: моя нога. Чесанье не прекращалось. Младший бормотал. Девочка не спала, она держала голову очень прямо.

— Ну так, — сказала госпожа, — поедем-ка мы на такси.

— На такси? Тут же у нас бесплатное такси, — сказал полковник. — Поедем обратно к пристани.

— Это, конечно, неплохо, не нужно пока будить мальчиков.

Пелтола подумал, что с таксистом поступили несправедливо, но его утешало, что тот ничего об этом не знал.

Пелтола повернул машину на самом широком месте, между лавками. Фары осветили лавки внутри и вывели черные тени вдоль стен, наклоненные вправо. Потом лучи пошарили в отдельных комнатках подальше и среди дворов замерли, высветив молодую пару на обочине. Они отделились друг от друга, девушка повернулась спиной. Парень пытался закурить.

Чтобы мальчики не упали с сиденья, Пелтола ехал осторожно. Отблески фар поворачивались медленно, как спящий в кровати. Временами они устремлялись на то же самое место, уточняли картину, сужали и приближали ее. Жена ощупывала лицо полковника. Он взял в рот ее пальцы и удерживал их.

— Вот так так, — заметила девочка, — мы едем обратно.

Мать хихикнула.

— Папа, мы едем обратно, — повторила девочка.

Машина шла, как парусник при попутном ветре, беззвучно покачиваясь. Порой она осторожно замирала на месте, но никто этого не замечал. Когда Пелтола это обнаруживал, она начинала двигаться. Полковника можно было бы казнить, изнасиловать его жену, задушить детей, и они ничего бы об этом не знали, только надо суметь проделать все это как можно медленнее, недели так за две; но такие чары держатся только до того, как их начнешь замечать. Жена вынула свои пальцы изо рта полковника и вытерла их о спинку сиденья.

— Приехали? — спросил полковник.

— Да, господин полковник, — сказал Пелтола и остановил машину поближе к лодке.

— Спасибо, что прокатили, — поблагодарила полковница и вышла наружу.

Пелтола обошел машину и открыл вторую заднюю дверь. Девочка пошла к нему на руки. Он поставил ее на землю.

— Мальчиков будить? — спросила полковница.

— Перенесем их в лодку, — сказал ее муж и вышел из машины. Он поднял сына с переднего сиденья и взял его на руки. — Возьмите вы старшего, — велел он Пелтоле.

Пелтола взял. Тот побрыкался у него на руках, но успокоился, когда хватка окрепла. Госпожа нашла свои ботинки на обрыве; один за другим все спустились к лодке.

— Садись на корму и возьми Петри на руки, Кирси сядет на нос и возьмет Якко.

— Кто гребет? — спросила жена.

— Нижеподписавшийся, — сказал полковник.

— Этого я что-то не понимаю.

— Посторожите-ка мальчиков. Если они проснутся, то свалятся за борт. Не сообразят, где находятся. Оттолкните лодку.

— Есть, господин полковник.

— Конечно, мы бы справились, — сказала мать. — Кирси охраняла бы мальчиков.

— Сейчас так темно, вот наскочите на камень и утонете.

— Здесь же нет никаких камней, — проговорила госпожа.

— В Пяйянне полно камней, — сказал полковник, — раньше здесь были пороги длиной сто двадцать километров.

— Кто вернет нам лодку? — спросила супруга.

— Та, кто про это сейчас спрашивает.

— Теперь я понимаю, — сказала она.

Пелтола оттолкнул лодку от берега и пошел к машине; он закрыл все двери, за машиной справил нужду и сапогом нагреб сверху песку. Потом вернулся на край обрыва. Лодка была еще всего в трех метрах от берега.

Земля была черной, вода белой. Кильватер лодки был черной лыжней на белом снегу. Круглые следы весел рождались одновременно по обе стороны, как следы лыжных палок. Лодка покачивалась, словно пустая бочка. Около киоска было неспокойно, как будто лесок за киоском стремительно надвигался, но белое здание кооперативной лавки было ясным, как свидетельство об окончании народной школы. Его широкий фронтон с двумя шестистекольными окнами был невозмутим. На окнах стояли цветы в горшках. За ними скрывалась невидимая женщина, снявшая с себя всю одежду. Травы и листья исходили благоуханьем, благоухали и пыль, и песок на дороге и на дворе. Пыль еще не осела на землю. Крохотные песчинки держались в воздухе. Лодка вошла в тень островка, ее кильватер стал из черного белым.

Пелтола прошел от киоска к самой воде и попробовал ее рукой. Она была теплой. Он вымыл руки и вытер их о штаны. Вошел в машину и заметил, что видит отсюда то же, что и снаружи. Он растянулся на переднем сиденье и высунул ноги в окно. Невидимая женщина вышла во двор, но держалась за домом. Это была светловолосая, крепко сколоченная женщина, привыкшая к ботинкам на низком каблуке. У нее были дряблые ягодицы, обвисшие груди и могучий подбородок. Она не смотрела сюда. Она могла прийти и затеять любовную игру. Пелтола задерживал дыханье и прислушивался. Было похоже, что кто-то со стуком опустил крышку. Пелтола сел и выглянул из окна: на пристани было пустынно. Все казалось белым, как на летнем фотонегативе. Пелтола ткнул руки в карманы штанов и с трудом разместил их там. Он начал делать фильм. Фильм все время рвался, но он склеивал обрывки слюной.

ФИЛЬМ ПЕЛТОЛЫ

Женщина — кинозвезда; она беленькая, веснушчатая, такая красивая, но почти что уродливая, не разберешь. Она сидит в погребе на ящике и грызет чеснок. Потом берет из картофельного ларя землю и втирает ее в волосы и лицо. Она трет морковку об пол и вертит ее в ладонях. На ней старушечьи лохмотья. Чулки рваные и свисают. На голову она натянула самую изношенную скатерть, в которой гости прожгли сигаретами дырки, залили виски, коньяком и кофе. Она сидит вместе с другими женщинами дома. Они ее не знают. Они грозятся выгнать ее из погреба, но у нее есть ключ — ключ от квартиры кинозвезды. В погреб вваливаются вражеские солдаты. Лучи карманных фонариков старательно шарят по погребу. «Missis, kam hiö!»[41], — говорят они. Врагов — десять. Они грубые вояки, но они в затруднении, если их никто не злит. Тогда они наливаются злобой сами. Но штатские не произносят ни слова, они даже пробуют казаться довольными и дружелюбными. «Полно старых баб, — говорят солдаты. — У нас матери дома». Они видят, что кинозвезда — молодая женщина, и говорят ей: «Kam hiö». Они произносят плохо, они выучили это по кинофильмам. Они визгливо приказывают идти и уводят ее. Девушка знает их язык и начинает говорить своим приятным голосом. Она показывает им ключ и сообщает, что это ключ от квартиры кинозвезды. Ведет солдат в верхний этаж и открывает им дверь. Солдаты разбивают ногами столы и стулья вдребезги. Они знают, что были бы смешны, если б уселись на эти стулья. Сидящий на стуле солдат смешон. Они срывают со стен картины, швыряют на пол и наступают на стекла. Они брезгуют всем, что не имеет ценности. Они не делают снимков и не дают другим их делать. Для них все иллюзии — дело прошлое. Они признают лишь то, что есть. Они возвращают миру ощущение подлинности. Они хватают украшения из шкатулки кинозвезды, которую девушка достала из корзины с грязным бельем. Они тянут на спичках жребий, кому достанутся настольные часы в золотой оправе. Они швыряют цветочные горшки на персидский ковер и втаптывают в него землю. На стенах снимки кинозвезд. Мужские портреты они бросают в угол, но женские присваивают и прячут во внутренний карман, за Евангелие в жестяном переплете. Они открывают шкаф с коньяком и винами, делят между собой бутылки и усаживаются на полу. Кому досталась бутылка вина — пьет вино, кому бутылка коньяка — пьет коньяк. Они разделились на две компании. Компания пьющих вино становится меланхоличной и начинает вспоминать школьные годы. Они снимают каски и бережно опускают на пол рядом с собой. Пьющие коньяк затягивают ремни потуже и хвастаются своими военными похождениями. Подкрепив свои силы, солдаты продолжают разорение. Они открывают гардероб, где тридцать платьев и две дюжины обуви. Они велят девушке выбрать себе наряд. Остальные делят и засовывают в свои мешки. К обуви они не притрагиваются. После этого они обследуют холодильник. Здесь соленое мясо и четыре бутылки пива. Они пробуют пиво и говорят, что оно не так хорошо, как пиво у них дома, но и не так плохо, как они представляли. В компании оказался пожилой седовласый солдат, который увлекся разглядыванием парфюмерии на туалетном столике кинозвезды. Он изучает губную помаду и краску для ресниц, гребенки и лаки для ногтей, нюхает их, закрыв глаза. Молодой солдат в очках исследует книжную полку, берет оттуда «Сирано» Ростана и начинает читать вслух. У него хорошее французское произношение.

Робость девушки злит солдат. «Иди мойся, — говорят они, — теперь и ты можешь мыться в ванне. Мы исправим несправедливость, и угнетенные получат возмещение». Девушка говорит, что нет горячей воды. Солдаты злятся. Девушка не хочет сердить их, она моется холодной водой. Она держит ванную на запоре. Она надевает чистое нижнее белье и юбку, которую солдаты дали ей выбрать. Когда она возвращается в комнату, солдаты довольны: она рослая и стройная, у нее прямые ноги и такие высокие груди, что она может коснуться их подбородком. Она кривит рот и жмурит один глаз, но кажется только задумчивой. «Приведи в порядок лицо», — говорят солдаты. Девушка робеет, она не решается подойти к туалетному столику, и это злит солдат. «Неужели там, в погребе, не было ни одной женщины, с которой можно было бы провести время», — говорят они. Седовласый солдат приходит на помощь девушке. Он говорит, что когда-то давно был дамским парикмахером. Он эмигрант и всегда сражается под знаменами победителей. Он моет девушке голову. Чтобы согреть воду, он рвет и сжигает книги. Он умело делает укладку и окрашивает две выпрямленные пряди в темный цвет. Затем он выщипывает брови и выводит новые, изломанные углом, красит губы и приводит в порядок ногти на руках и ногах. Он ставит мушку на щеку девушки. Отыскивает прозрачные чулки и серебряные туфли. Пока что он запрещает другим смотреть на нее. Он собирает у солдат украшения и выбирает из них те, что подходят к вечернему туалету. Помогает девушке надеть его и пудрит ей спину и плечи. Наконец он кладет на ее лицо последний штрих, слегка оттеняет зеленым верхние и нижние веки. Потом помогает ей встать, выбирает красивое положение для рук и ног и велит смотреть в точку, на которую указывает пальцем. Туда смотреть трудно, эта точка чересчур близко, и когда девушка туда смотрит, кажется, будто ее глаза чуть-чуть косят, так немного, что это не должно ей мешать читать. «Теперь можете смотреть», — говорит седовласый; он пятится к кухонной двери и напряженно изучает выражения лиц солдат. Они пялят глаза на девушку. Потом поднимают ее на постель и привязывают руки и ноги к спинкам кровати. Голову привязывают за волосы к изголовью. Запихивают ей в рот десяток страниц из «Сирано». Под ягодицы кладут три большие книги об искусстве.