Камыши - Элигий Ставский

— Приехал?.. Ах вот что… — И опять я ощутил какую-то возникшую передо мной преграду. — А когда?

— Да позавчера еще, — ответил он.

— Так, так… Ну хорошо. Спасибо… А что, если мы сегодня на дежурство вместе? Как, Григорий? Мне бы надо в Ордынку.

— Так чего? Начальство мне прикажут — я подчинюсь, — услышал я обычное петренковское.

— Ну тогда передайте трубку, Григорий, — попросил я.

Начальство разрешило, и мы с Петренко договорились, что он до полдвенадцатого будет ждать меня у лодки.

Я сел в автобус, и ко мне пришло ошеломляющее и удушливое открытие. Я ощутил почти мальчишескую, вдруг заполнившую меня… да, что-то очень похожее на самую настоящую ревность. Я и не предполагал, что способен на это. Во мне совершенно неожиданно вспыхнуло не то чтобы соперничество, а собственничество, и самое-то главное — необоснованное. Но это сделал Глеб Степанов. Теперь он заставил меня как-то по-другому взглянуть на наши свидания с Верой, на наши с ней отношения. Само его появление вызвало эффект не просто увеличительного, а преувеличительного стекла. Мне почудилось, что кто-то пытается меня чуть ли не ограбить, отнять что-то вошедшее в мою жизнь. Этот Глеб Степанов каким-то неимоверным образом и помимо моей воли и даже вопреки моей воле толкнул меня не к той Вере Царевой, у которой были свои взгляды, мысли, слова, а к той, у которой были чудовищно красивые глаза, удивительно слепленная фигура, неповторимый грудной голос, крепкие уверенные ноги. Тут действительно было над чем поразмышлять, такая во мне разыгралась фантазия.

Автобус катил легко и стремительно.

Младший Степанов здесь и, выходит, успел уже побывать в Ордынке, где, если верить Каме, что-то собрался ломать, перестраивать по-своему. Что же ему там понадобилось? Это удачно, что и я тоже завтра снова буду на том причале, где когда-то, свесив ноги, сидел длинный Кириллов.

Сегодня эта дорога пролетела как минута. Все виноградники и все повороты. А в общем-то, если быть откровенным с самим собой до конца, то я сел в этот автобус не только для того, чтобы непременно, так уж до чертиков, так уж позарез, так уж обязательно увидеть Веру Цареву, а, пожалуй, главное, чтобы отвязаться от приставшей ко мне загадки: встретит она меня там или ее сегодня не будет? Наверное, все же стоило знать ответ на этот вопрос, даже если я твердо решил, что ее прошлое должно меня интересовать в той же мере, как… ну, как погода в тот катастрофический день, когда кончился Третичный период и наступил Четвертичный. Была эта погода, наверное, не хуже, чем сегодня. Таким же размазанным прозрачным желтком стекало на землю солнце, так же резвились на песке дети, жарился на берегу шашлык, и первобытные мужчины, побросав каменные топоры, утомившись после рабочего дня, самодеятельно рисовали на стенах милые оголенные фигурки своих возлюбленных, Совсем не подозревая того, что открывают новый и вечный жанр народной живописи — настенный, а кроме того, закладывают фундамент целой науки, которую впоследствии Платон как раз и назовет археологией…

Я увидел Веру, едва автобус подрулил к остановке. Вечер стрелял из-за крыш, из-за деревьев перезревшими, лопавшимися зернами солнца, и было очень тепло… Но меня удивил ее необычный, совсем не для лодки, почти осенний наряд. На ней было гладкое черное платье с круглым белым воротничком, как у девочки-школьницы, а на ногах поблескивали розоватой желтизной плотные капроновые чулки. Она выглядела сегодня не просто стройной, а даже хрупкой, даже тоненькой. И только ноги казались еще крепче.

Прикрывая газетой глаза, я чересчур стремительно шагнул к ней.

— Здравствуйте, — вглядываясь в ее лицо, пытаясь растянуть губы в улыбку, сказал я, небрежно кивнув ей издали. — Мне повезло, что я вас встретил.

— А вы не находите, что вам часто везет на этой остановке? — принимая мой тон, спокойно улыбнулась она.

— Вы считаете? — с мрачной развязностью, изображая непонятно что, брякнул я, вслушиваясь в ее голос. — Оно, конечно, приятно вдруг увидеть из автобуса первую станичную красавицу. А может, она собиралась купить себе стакан семечек, вместо того чтобы сойти чуть пониже и выпить стакан хорошего сухого вина? — Бог знает, что я такое нес, да еще размахивая перед ней газетой.

— И вы решили составить ей компанию? Или у вас есть своя причина выпить стакан вина? — шутливо отпарировала она.

Мы, как всегда, свернули вдоль забора к берегу.

— Неплохо бы, — заявил я. — Но боюсь, что у красавицы здесь наверняка есть свои поклонники. А уж на таком курорте всегда найдутся залетные любители… — Мне, пожалуй, пора было остановиться.

— Любители чего? — уже, кажется, насторожившись, спросила Вера. — Какие любители?

— Любители чего? — машинально переспросил я. — Как чего?.. Луна, море, уединенный домик с бабушкой, которая, конечно же, плохо слышит…

— А разве есть бабушки, которые хорошо слышат? — теперь уже явно всматриваясь в меня, но все еще с улыбкой ответила она.

— Вот я так и думал… А почему сегодня у красавицы такой туалет, как у бронированного автомобиля?

Мы уже спустились вниз и были так близко от столовой, что до нас докатывались и серо-буро-малиновые запахи, и позвякивание стаканов, и «Чего! куда лезешь? видели мы не таких!» хорошенькой и бойкой в зеленом платочке буфетчицы, грудь которой была украшена эффектным значком «ПРЕССА».

— Так прошу вас! — показал я на дверь столовой.

Вера вдруг шагнула вперед и остановилась передо мной, взглянув мне прямо в глаза.

— Скажите, что с вами такое сегодня, Виктор Сергеевич? — скорее озадаченно, чем строго, спросила она. — Как понять ваш тон?

— А что?.. Ничего.

— Или, может быть, на вас уже так успела подействовать ваша сегодняшняя поэма о красном кирпичном холодильнике? — Я понял, что она постаралась произнести это как можно мягче.

— Нет, совсем не успела, — ответил я. — Особенно, если вы имеете в пилу…

— Вы не даете мне слона сказать. Ведь я должна вас, наверное, поздравить с дебютом…

Нет, она, кажется, ничего не слыхала, не знала о приезде Глеба Степанова.

— А вы считаете, что это поэма? — рассмеялся я. Мне действительно стало спокойно. В ней, как всегда, не было даже намека на какое бы то ни было притворство.

— И все же, что с вами такое? — разглядывала она меня.

— Ничего… Извините меня, Вера. Знаете, у меня просто отличное, превосходное настроение. И я в самом деле рад, что вижу вас. И, клянусь, мне совершенно необходимо сегодня, сейчас взглянуть на эту землю чуть издали, вот как раз с середины этого пролива… Сегодня, как никогда, необходимо.

— Ну что ж, — улыбнулась она. — Но вы забываете о своих словах и нарушаете мои планы. Вы же собирались сегодня весь вечер купаться. Вот я и решила, что просто посижу на берегу…

Ей пришлось снимать чулки. И пока она ставила весла, я, сидя на песке, расшнуровывал туфли, на которых давным-давно были уже не кожаные, а самые обыкновенные шнурки. В желтеющем, но прозрачном воздухе противоположный берег виднелся совершенно отчетливо, возвышаясь волнистой фиолетовой грядой. Пролив был зеленей, просторней и веселей, чем обычно.

— У вас действительно, Вера, были какие-то другие планы на сегодняшний вечер? — спросил я, оттолкнув лодку. Но мы уже плыли…

Не стоило труда угадать, какое ей самой доставляла удовольствие эта стихия, так жадно набрасывалась она на лодку, так ей каждый раз это было ново, интересно, упоительно. И мне всякий раз нравилось смотреть, как, встряхнув волосы, она всем телом налегает на весла, вцепившись в них тонкими побелевшими пальцами с бурыми пятнами и штрихами от порезов, которые бывают от картофельной шелухи и кухонного ножа. Как откровенно и упорно, если налетал ветер, старается удержать лодку, пряча напряжение на лице под чуть виноватой улыбкой. Как радостно и тихо чувствует движение, создаваемое легкими гребками, когда море спокойное и каждый распахнутый взмах белых на солнце лопастей — это плавное скольжение. Ее глаза иногда смотрели на меня даже торжествующе, и набухшие губы сами собой вздрагивали. И нельзя было себе представить, что у нее могло быть в жизни какое-то другое счастье, скажем, вытаскивать из курганов глиняные черепки, а потом изучать их возраст. Похоже, она во всем была азартной.

Правда, если мы возвращались на берег и был встречный ветер, она в конце концов сдавалась, недовольная собой, и неохотно, по-детски понуро, подвинувшись, разрешала мне взять одно весло. Я садился рядом с ней, и тогда мы были совсем близко. Вдвоем с ней грести было хорошо и надежно. Она чувствовала ритм, была терпелива и никогда не паниковала, даже если казалось, что мы не можем сдвинуться с места.

Сегодня мы отплыли совсем немного. Вера вдруг положила весла на борт, наклонилась и посмотрела на меня как-то просто, почти по-дружески: