Дорога. Губка - Мари-Луиза Омон

С голосом у меня стало лучше, я теперь беру приблизительно октаву, и этого почти достаточно для „Нанетты“. Мне бы не хотелось, дорогой мой Франсуа, чтобы ты ревновал меня к родителям; только я одна и могу хоть как-то поддержать их. Но если ты все же сочтешь себя обиженным, помни: ты свободен распоряжаться своею жизнью по собственному усмотрению. Прости меня, если я в чем-нибудь перед тобой виновата. Я люблю тебя.

Я сижу неподвижно, мадам Кинтен о чем-то бубнит у меня над ухом, но я не понимаю ни слова.

— Все в порядке, мсье Франсуа?

Мадам Кинтен смотрит на меня в полнейшем изумлении. К счастью, я совершенно не умею выражать свои чувства, только поэтому мне и удается сдержаться.

— Все в порядке, мадам Кинтен. Моя жена уехала в Египет вместе с родителями, она давно мечтала совершить это путешествие.

Мадам Кинтен уходит, и я готовлю ужин для Жюльена.

Отец бросил меня ради своих «юных приятельниц». Мать ушла от меня в лучший мир. Сесиль предпочла мне своих жалких родителей — сегодня вечером у меня остался только Жюльен. Я опекаю его, как ребенка, чуть ли не кормлю с ложечки, всю ночь покорно слушаю, как он любит Памелу, как обижен на Памелу, как ненавидит Джеймса и Стенли. Я уступаю ему свою постель, укрываю одеялом, а сам ухожу во флигель. Вязанье Сесиль выросло до чудовищных размеров, оно завернуто в белую простыню и громоздится на подоконнике, наполовину закрывая окно. Не отрывая глаз от этого савана, я ложусь, не надеясь уснуть. И все же засыпаю.

Я лежу с закрытыми глазами, но чувствую, что бык здесь, прямо напротив меня, и ярость его безгранична. Я ощущаю ее всем телом, мне нет от нее спасения… Я силюсь открыть глаза, но веки налились свинцом. С превеликим трудом мне удается их разлепить — тут-то я обычно и просыпаюсь. Но на сей раз в мои глаза сразу же впиваются глаза быка. Вот они блестят прямо передо мной, потом постепенно гаснут. Бык валится на землю, вздымая тучу песка. Я оглядываюсь вокруг, пытаясь понять, кто же нанес удар, но арена пуста. Значит, это я виновник его смерти, я убил его! Но как я мог это сделать? Публика, устремившаяся к арене, награждает меня аплодисментами, я кричу, что я здесь ни при чем, совершенно ни при чем… Но меня никто не слушает…

Я просыпаюсь. До рассвета еще далеко, белый саван на подоконнике светлым пятном выделяется в темноте. Итак, против своей воли я все же убил быка. Почти все в моей жизни я делаю против воли. Моя воля мне кажется чем-то мертвым, аморфным, прилипшим ко мне, как Джеймс Дэвидсон — к Жюльену.

Жюльен решил временно пожить у меня. Мы с ним почти не видимся. Он дублирует, снимается в рекламных короткометражках, а я очень занят в театре. Правда, иногда мы обедаем вместе. Как-то раз для поднятия духа я приготовил обед сам. Уж не становлюсь ли я похож на маму, которая считала еду панацеей от всех бед?

В тот день Жюльен вернулся домой на последнем издыхании, на себя непохожий. Он снимался в рекламном фильме в роли супруга, ослепленного белизной рук своей жены.

— Представь себе, появляется моя напарница, и кто, как ты думаешь? Памела! Да я чуть в обморок не грохнулся. Не знаю, как я роль свою доиграл. Я, по-моему, даже охрип. Понимаешь, старик, Памела!.. Ты бы посмотрел на нее, она была бесподобна. А ведь впервые оказалась перед камерой. Когда мы закончили, Памела сказала мне, что подчинялась камере прямо как родной матери: все-то она знает, все-то видит. И это очень ее поддерживало. «По-моему, быть актером, — сказала она мне, — невелика премудрость. А вот те, что по другую сторону камеры, к примеру операторы, — вот это да…»

Я посоветовал Жюльену лечь и принес ему в постель бульон с кервелем. Вспомнив маму, я добавил в него яичный желток, кусочек масла и две ложечки сметаны. Мне приятно сознавать, что мы с Сесиль сейчас выступаем в одной роли. У нее родители, которых она опекает, родители, которые умирают в Египте от жары, которым грустно у фараоновых гробниц, которые натерпелись бед из-за своей неуемной страсти к «Нанетте». У меня Жюльен, который несет на своих плечах тяжкий крест по имени Памела и капризничает как мальчишка. Теперь он требует, чтобы я не включал телевизор: боится случайно увидеть супругу, которая протянет белоснежные руки к телезрителю и примется расхваливать редкие достоинства очищающего крема.

Ирина не забыла меня. При известии, что Сесиль в Египте, она впадает в неописуемую ярость. Словно запамятовав, что ученица ее давно потеряла голос, она твердит, что подвергать воздействию подобного климата «столь нежный орган» — стыд и позор.

— Ах бедняжка, бедняжка! Это же надо, уехать к пирамидам. Да еще со своими ужасными родителями…

Мадам Баченова глазами ищет кресло и как бы невзначай опускается в него. Меня так ошеломило ее неожиданное вторжение, что я даже забыл предложить ей сесть. Обычно, услышав звонок, я всегда готовлю себя к самому худшему. Но Ирина проскользнула за мадам Кинтен, которая принесла нам почту, и потому застала меня врасплох.

— Да вы только подумайте, мсье Кревкёр, она уехала с родителями… Ларсаны — это же сплошной разврат, сплошная оперетта…

В этот момент возвращается Жюльен. Ирина замолкает и, готовясь слушать его, закрывает глаза.

— Что за наслаждение слушать вас, мсье, какой удивительный голос…

Для Жюльена, который только что узнал о помолвке Памелы с оператором, собственный голос — тяжкая ноша, и от Ирининых восторгов по его щекам текут слезы.

— Вам бы учиться петь, мсье, — продолжает мадам Баченова.

Теперь Ирина появляется ежедневно и старается засадить Жюльена за пианино. При них я чувствую себя очень несчастным. Ирина все время намекает, что я плохо обращался с женой. А Жюльену это доставляет удовольствие: ведь наша семья оказалась совсем не такой, как он думал. Что могу я объяснить ему, не представив Сесиль наполовину безумной?

День ото дня Ирина становится все беспощаднее, но она начала с таких микроскопических доз и так незаметно наращивает темп, что у меня нет оснований злиться на нее сегодня больше, чем вчера. А главное, она так похожа на мадам Тьернесс (в чем я имел возможность недавно убедиться), что я совсем обезоружен. Их делает похожими не столько внешность, не столько характер, сколько излюбленная поза; «две сидящие женщины» — звучит красиво, точно название картины.

21. Портрет Жаклины

Я много думаю о маме и чаще просто о Жаклине Кревкёр. Потухшие глаза быка удивительным образом связали мои воспоминания с событиями сегодняшнего дня. То, что бык — символ моих теперешних сомнений — напомнил мне последние мгновения жизни моей матери, а рикошетом и всю мою жизнь, с самого ее зарождения, кажется мне весьма знаменательным.

И чтобы постичь свои истоки, я прежде всего должен как можно глубже проникнуть в мамину жизнь. Сейчас я вижу в этом свой первейший, неотложный долг. К несчастью, дети на удивление мало знают о жизни своих родителей. Мне кажется, главное я уже рассказал, а это так мало. Что же еще остается? Несколько более или менее ярких эпизодов, которые я даже не надеюсь связать между собой, а тем более воссоздать с их помощью мамину жизнь.

Я думаю сейчас о маме и как о супруге Анри Кревкёра, и как о матери Франсуа. Пожалуй, самым сильным впечатлением в ее жизни была та самая встреча в саду, о которой я уже рассказывал, встреча «с белым китом», как выражалась мама.

Это событие побудило маму принять много разных решений: сначала она надумала уйти из дома, потом оградить забором дальний угол сада, пустить жильца, продать мебель, сменить картины, занавески, перекрасить стены, перенести перегородки, наконец, переехать.

Как-то, когда Жаклина, чиркнув спичкой, собиралась зажечь духовку, куда только что поставила пирог с глазурью, у нее внезапно возникло искушение поджечь голубую печную заслонку.

С тех пор как маму поразила «ее амнезия», как она говорила, она только и делала, что вспоминала чье-то имя. Она могла потратить на это целый день, привлекала весь дом, то есть бабушку и меня, объясняла нам, «что происходит у нее в голове»: то всплывет один слог, то другой, она впадает в панику и думать ни о чем больше не может, пока наконец не вспомнит то, что хотела. В ожидании этого счастливого момента она описывала нам носителя имени, и все это очень напоминало игру в мнения. Особенно трудно было с актерами: в этом случае она описывала не только самого актера, но и его героев и частенько путала героев между собой и актеров с героями. А с тех пор, как я лично познакомился с большинством современных актеров, стало еще хуже. Фильмы, в которых они снимались, спектакли, в которых играли (включая классику), путались в ее голове с действительными событиями их жизни, о которых она слышала от меня.

В «юных приятельницах» моего отца было что-то общее, и я много размышлял над этим. Думаю, все они отдаленно напоминали свечу, хотя каждая — по-своему. Одна была прямая, как свеча, другая говорила умирающим голосом, похожим на затухающий огонек, третья походила на свечу своей матовой бледностью, четвертая — печальным обликом. Последняя, которую я знал, была похожа на героиню одного немого фильма: голова втянута в плечи — вот-вот ее ударят, сама бледная и яркий, точно пламя, румянец на щеках. Думаю, мама тоже подметила сходство «юных приятельниц».