Том 2. Огненное испытание - Николай Петрович Храпов

— Нет, не скажу!

— Так ты ч-т-о-о! — взревел следователь, — это ведь не с барышней в любви объясняться, ты в кабинете советского следователя!

С этими словами он соскочил со стула, наклонился над юношей и, поднеся руки к его лицу, что-то намерился сделать, но дверь вдруг неожиданно открылась, и его позвали к телефону.

Возвратился он быстро, но уже несколько иным и, близко наклонив лицо свое к Павлу, пристально посмотрел на него. Если бы кто-нибудь мог в это время глядеть на них, то увидел бы, как две противоположные силы, невидимо, боролись одна с другой. Лицо одного из них — посеревшее, как безводная почва, с лихорадочным блеском уходящей жизни в глазах, под преждевременно поседевшими, редкими, непричесанными клочками волос — отражало разрушительную силу смерти. Строгие, привлекательные черты другого, смуглого лица — в стремительном взгляде темных очей — отражали скрытую мощь развивающейся жизни.

— Так, ты мне ответишь на вопрос? — после безмолвной борьбы взглядов, вновь спросил следователь Павла, медленно садясь в свое кресло.

— Да, конечно, — ответил юноша. — Я вот смотрю на вас и думаю, как может честный большевик измельчать до таких бесчестных поступков, какие вы проявляете по отношению ко мне? Ведь, вы же знаете, что только правосудием утверждается любой престол, тем более, отвоеванный народной кровью у самодержавия. Вы бесчестно оторвали меня от учебы, отчислив с факультета за Иисуса. Вы бросили меня в эти тюремные застенки и здесь, не находя повода к обвинению, бесчестно приписываете мне самые грязные небылицы.

Отцы мои, я вас так называю, что вы делаете? Если вы не смогли убедить меня в современной морали вашей действительностью, то какова же сила вашей морали? Когда я два года наблюдал за страданием моего безвинного отца и его единоверцев, то многим был озадачен, в какой-то мере допуская, что это ошибки частных лиц. Но когда я, теперь уже сам, испытываю эту жестокую несправедливость к человеку, как верить вам?

Следователь, постепенно овладевая собою, ответил Павлу:

— Владыкин, я не карьерист и не проходимец, как ты можешь обо мне подумать. Я член партии большевиков и им был еще до революции. За свою идею, я в царских тюрьмах здоровьем заплатил и, как видишь, получил чахотку. Поэтому, уж если вспылил, ты не принимай близко к сердцу, мне ведь было, где нервы растрепать. Ты же еще молод и многого не знаешь; поживешь — другими глазами на многое будешь смотреть.

— Да, — ответил ему Павел, — я, конечно, многого не знаю и многому еще не научился, но различать подлость от честности, как в своих поступках, так и в поступках других — могу. А вот этого понять никак не могу: тюрьмы остались прежними и чахотка в них та же. Как же вы, испытав на себе всю тяжесть несправедливости прошлого — бросили туда же меня, только лишь за имя Иисуса Христа?

Следователь примирительно улыбнулся на вопрос Владыкина, подошел к нему и, похлопав по плечу, вышел из кабинета со словами:

— Ладно, Владыкин, больше вызывать на следствие не буду, видно, что мы не договоримся с тобой ни о чем, будем заканчивать. Сейчас, если желаешь, к тебе могут войти товарищи из производства, я их вызвал по твоему делу.

Оставшись один, Павел усердно и коротко помолился Богу. В молитве он сердечно благодарил Его за такую смелость, твердость духа, мудрость в ответах, и особенно за то, что Господь удалил всякий страх перед его обвинителем.

Через несколько минут в кабинет следователя завели начальника производственного отдела и парторга. При встрече они были несколько напуганы, но когда увидели, что Павел обошелся с ними очень любезно, смятение их рассеялось.

Они были удивлены, что он был естественен и жизнерадостен. Лицо его, вместо печали и отчаяния, выражало бодрость и полное спокойствие. Убедившись, что Павел имеет к ним прежнее расположение, откровенно признались ему (следователя в кабинете не было), что им много досталось, по партийной линии за него, что они получили выговор за то, что не смогли на него, в свое время, повлиять и позволили ему выступать со своим убеждением в клубе. Виновато они объяснили ему, что их вызвали сюда в качестве свидетелей против него, но они откровенно заявили следователю, что против совести сказать ничего не могут. Склонности к религии они в нем раньше не замечали и то, о чем слышали в клубе, для них было совершенной неожиданностью.

Начальник отдела попытался в беседе повлиять на Владыкина и заявил ему, соболезнуя:

— Павел, мне, наверное, больше всех досталось за тебя и, когда было можно, я сделал все, что смог, два года назад, приняв тебя под свою ответственность. Да и теперь, чистосердечно скажу тебе, имею к тебе самое искреннее расположение, ты прекрасный парень, мне жалко тебя, пропадешь ты. Оставь ты свою идею и возвращайся опять в отдел, будем опять вместе работать. Да и крестный твой, Никита Иванович, услыхав о тебе перед смертью, просил передать: «Увидишь Павла, скажи ему так: „Не обдумав дела, не суй свою голову в пекло за него…“.»

Павел, посмотрев на начальника, ответил ему:

— Иван Григорьевич! Ведь ты, как говорят, с пеленок знаешь меня, отца моего, мать знаешь и честность Никиты Ивановича. Как же ты в выступлениях на заводе, в газетной статье, да и здесь в протоколе подписал, что я, будучи пережитком капитализма, классовым врагом, чуждым элементом, прокрался в ваш коллектив? А теперь меня убеждаешь в своем чистосердечии и искренности! Вот цена твоему чистосердечию. Ну, предположим, я отрекусь от своей идеи, как ты говоришь, и возвращусь обратно. Что ты тогда будешь обо мне говорить? Как же плевки-то ты будешь вытирать? И главное, кем мы окажемся с тобой, в глазах народа?

Вот, крестный, Никита Иванович, добрая память о нем, он мудрее тебя. Он нигде не плюнул на парня, а только сказал: «Не обдумав дела, не суй свою голову за него в пекло, а коли убедишься в правоте, иди лучше с правдой — в огне не сгоришь!» Вот это отцовский совет. Тебе, случаем, не следователь поручил убедить меня, а? — закончил, с дружеской улыбкой, Павел.

— Ладно, Павел, — глубоко вздохнув, после минутного молчания, продолжал начальник, — кто знает, может быть, в жизни уже мы больше не увидимся. Не имей зла на меня, парень, не сам я — заставили. Любил я тебя, люблю и сейчас: ты счастливее меня, а почему, поймешь после…

В эту минуту вошел в кабинет следователь с