Полигон - Александр Александрович Гангнус

Вадиму неожиданно сказал:

— Будет тебе здесь нелегко. Держись. На меня не гляди. Я не пример.

Подошли, переваливаясь, Жилин и Чесноков. Вадим вдруг увидел, как они похожи друг на друга, вернее, как Эдик подражает лоснящемуся, самодовольному, властному Жилину. Вспомнил, как Эдик и его Зина не раз открыто восхищались деловой хваткой Жилина, его волей, умением жить и вить из людей веревки. Волынов попрощался и с ними, довольно добродушно. Многие из присутствовавших, например Марина Винонен, презрительно отвернулись. У Дьяконова побелели смуглые скулы. Яша Силкин грозно сверкал очками, топорщил усы. «Та шайка» стояла плечом к плечу, дымила, напряжение висело в воздухе, насыщая его электричеством. Они теряли друга и союзника, но пусть не радуется враг — было написано на их лицах.

И надо сказать, эта грозная когорта излучала такую силу, что не многие из провожавших осмелились подбежать, приветствуя открыто, к Жилину и Чеснокову — даже из тех, кто заведомо был в их лагере. Оппозиция это тоже сила, и ее тоже следует опасаться. Только мрачный Эдипов и Кот стали рядом с начальством открыто, образовав что-то вроде враждебного каре…

Наконец Рита, всхлипывая, села рядом с шофером, малыш у нее на руках смотрел испуганно, но не плакал. «Уазик» зафырчал. Волынов приветственно махнул рукой и, разом смешавшись и побагровев, суетливо полез в металлическое нутро вездехода, где среди грудой набросанных вещей для него было оставлено одно узкое и тесное место. Глухая, без стекла, дверь с нарисованным на ней земным шаром и надписью «экспедиционная» с лязгом захлопнулась за ним. Шофер резко взял с места, машина вспыхнула тормозными лампами в конце аллеи, на повороте, и исчезла с глаз.

Глава тринадцатая

1

На ташкентский симпозиум выезжали днем, в нелетную погоду, во время дождя, а потому на машине — Марина Винонен, Каракозов, Стожко, Гена Воскобойников и Орешкины. Больше никто не поехал — а собирались многие. Кормилов не поехал, по одним слухам, из-за того, что со дня на день ждал катастрофического землетрясения в Саите, а по другим, его не пустила жена, довольно своенравная и деспотичная особа. Дьяконов всем сказал, что не едет из-за того, что много работы, но друзьям, в числе которых были теперь и Орешкины, было ясно почему: в Ганче была старая, еще по Запорожью, подружка Казимирыча Лида, с которой он снова все более сближался в последнее время. Силкин не поехал, потому что не мог оставить в ответственный майский медосбор своих пчел, — пчеловодство должно было избавить Яшу и его растущую семью от столь нелюбимого им безденежья. Кое-кого не пустил Саркисов. Эдик не поехал, скорее всего, потому, что поехали вышеперечисленные лица, — со всеми с ними ему отныне и навсегда было не по пути.

Дождь успел всех немножко намочить. Были возбуждены и веселы всю дорогу, хоть и трясло и швыряло, — ехали в «жестянке»-вездеходе, том самом, на котором неделю назад отбыли Волыновы, без окон и скамеек, сидя на рюкзаках и на чем придется. Гена от тряски почему-то почти перестал заикаться и блеснул остроумием: рассказал смешные происшествия, происходившие со многими из обитателей полигона и вошедшие в некую неписаную летопись. Стремился не отстать от него и Виктор Стожко. Он без устали выкладывал свой запас баек из геологической жизни, было смешно, но Вадим вдруг заметил, что даже он, приятель недавний, половину этих историй слышит во второй раз, и какую-то слабую машинальную досаду вызывал не сам факт повторения, а то, что повторение было очень уж магнитофонным — с теми же ужимками и прибаутками, в тех же точно выражениях, — истории были явно заучены наизусть, может быть, специально, целенаправленно на всякий такой случай — и просто повторялись безо всякой импровизации каждый раз, когда нужно было «заполнить паузу» и развлечь компанию.

Вадим цыкнул на себя внутренне за придирчивость к славному, непосредственному, ну, может быть, чуть провинциальному в своей старательности Стожко. Но вспомнил своего троюродного дядюшку, внезапно появившегося в старой квартире на Шаболовке лет семь назад, который носил с собой целую алфавитную книжку с анекдотами. Сначала его появление с этой книжкой вызывало и оживление, и смех, но вскоре только зевоту, прикрытую вежливыми улыбками. А потом дядя перестал появляться, и воспоминание о нем осталось как о чем-то невообразимо скучном — и это несмотря на то, что дядюшка всегда помнил о своей обязанности развлекать… Что-то вроде такой книжки было и в голове Стожко. Но, к счастью, в этой голове было и еще кое-что. Со временем Вадим и Света научились необидно останавливать нового приятеля, как только тот «всерьез» брался развлекать, и направлять его по более естественному руслу.

После ночевки в Душанбе, на базе обсерватории, вылетели в Ташкент, где разбрелись по гостиницам. Вадиму и Свете номер заказывался из Москвы, и они оказались в несколько более привилегированном положении, чем остальные: жили в центре, в интуристовской гостинице, рядом с иностранными участниками симпозиума и делегатами встречи писателей стран Азии и Африки, — два мероприятия наложились и сильно осложнили положение с жильем. Все остальные советские участники симпозиума расположились на окраине. Тем не менее почти всю неделю они были неразлучны — Стожко, Гена Воскобойников и Орешкины.

Была жара, но сразу после майских дождей — все буйно цвело и благоухало. Прогулки по отстраиваемому после землетрясения 1966 года городу были одновременно и экскурсией по ознакомлению с приемами сейсмостойкого строительства, то есть даже досуг был замешен на профессиональном интересе. Но и без того все мысли и разговоры вертелись вокруг проблемы прогноза, симпозиумных докладов и интриг.

Алексей Галактионович Крошкин появился вначале, ненадолго, на второй день улетел, но Вадим успел познакомить с ним Стожко, сам рассказал шефу суть их совместной работы. Шеф — седой, маленький, худенький — слыл очень воспитанным и деликатным человеком, что не мешало ему иногда быть и упрямым, и несговорчивым. Стожко ничего не заметил, но Вадим явственно видел недовольство в глазах шефа: Крошкин был несомненно предубежден против Виктора. Когда на другой день, на секции, перед докладом Вадима, они с шефом ненадолго остались вдвоем, Крошкин сказал нечто загадочное:

— Ну, хорошо, теперь я вижу, что Стожко не остановить. Но вы… вам действительно нужна эта соавторская работа?

Вадимовы горячие заверения воспринял терпеливо, но как-то без большого восторга. Как бы между прочим вытащил блокнот и карандаш:

— Так я ставлю вашу защиту на середину октября?

И, только получив согласие Вадима и сделав отметку в блокноте, суховато обронил:

— Ну что ж. Работу присылайте прямо на редакцию.

Это означало обещание поддержки. Неохотной — причины этого внутреннего сопротивления шефа были