Последний остров - Василий Тишков

Повздыхает Парфен и не сможет ничего придумать, как же ему осмелиться и поговорить с Диной, ведь ни за что не угадаешь, что там у нее на уме, может, она какой-то несокрушимый обет сама себе придумала. Тогда уж тут никакая смелость не поможет.

И только одна речка Полуденка могла подсказать Тунгусову ответ на его сомнения, ведь ей известно, что и Дина Прокопьевна, особенно этой весной, начала вздыхать о председателе. Та далекая, довоенная жизнь и ее короткая, подобно солнечному затмению, любовь с Петрей уже становилась неправдоподобной, похожей на приятный и удивительный сон. А Парфен рядом, одинокий, хоть и грубиян несусветный, но обиды никому не причиняет, особенно вдовам и солдаткам, а ведь мог бы и попользоваться властью. Вот эта его сокрытая за шумливой грубоватостью доброта и тронула нечаевскую учительницу. И еще она заметила: Парфен всегда почему-то замолкает при ее появлении и как-то строго, изучающе, что ли, смотрит прямо ей в глаза. Почему Парфен никогда не улыбался при ней, Дина догадывалась. Не хотел еще больше свое уродство показывать, при улыбке его лицо, перепаханное розовым шрамом, превращалось в чужую плачущую маску. Сначала это у Дины вызывало жалость, потом сочувствие и понимание, а теперь вот неотвратимо вошел он в ее жизнь, и она ждала, когда Парфен сам сделает шаг ей навстречу.

Еще одну сердечную тайну хранила речка: с фронта от Жултая Хваткова приходили учительнице солдатские треугольнички писем. Дина терялась, читая простые и откровенные слова. Но еще больше растерялась, когда в апреле сорок пятого в Нечаевку неожиданно вернулся сам Жултай Хватков. В одном из боев у берегов далекой Норвегии его ранило, разрывная пуля оторвала три пальца на правой руке. За этот год, проведенный в непрерывных боях, как-то уж очень посуровел и возмужал Хватков, а матросская форма делала его намного старше своих лет. Снова сел он на трактор, только не на старенький «Фордзон», его уже к тому времени списали, а на мощный гусеничный ЧТЗ.

По вечерам натягивал Жултай форменку, клеши и вразвалочку шел до клуба, при встречах с земляками лихо козыряя и протягивая свою изуродованную руку. Кавалер он был нарасхват, потому что других кавалеров в деревне не имелось. Может быть, поэтому и сгладилась первая встреча его с Диной Прокопьевной. Почему-то никак не хотела она видеть в нем равного, говорила, как и прежде, ласково-снисходительно, будто Жултай все еще оставался ее учеником. Но Жулай не обижался. Он верил, что Дина будет его женой, и ждал своего часа, ведь равного себе во всей Нечаевке он не видел. А вот речка Полуденка сомневалась в этом, ведь она-то побольше тайн знала.

Одну такую берегла касательно колхозного конюха Егора Анисимова. Совсем бесхитростно жил Егорка, а дела и заботы в тягловом хозяйстве за последний год сбили с него превеликую прежде лень. Тут уж хочешь не хочешь, а крутись с темна до темна. Как шелуха, спало с него к новой весне уменьшительное имя Егорка, и стали его величать по-взрослому: Егором. К шестнадцати годам он стал походить на мосластую, равнодушно тянущую сани колхозную лошадь. Единственной, кому удавалось вывести из равновесия Егора, была Юлька Сыромятина. Примчится на скотный двор, делая вид, что у нее здесь уйма забот, нагородит своим вредным языком семь верст до небес, «невзначай» толкнет Егора в копну соломы или, еще хуже, в свежесобранную кучу навоза и убежит без оглядки. Егор медленно поднимется, пучеглазо уставится вслед Юльке, крутнет головой и тихо засмеется.

— Ну и холера же ты, Юлька… — но тут же в удивлении соберет непослушные морщинки на лбу, старательно соображая, зачем и почему возникает на базу Юлька, чего это она нагородила околесицу и что это ее вечно подмывает задираться при встречах с ним.

Правда, поговори Егор с речкой Полуденкой, может, она и шепнула бы ему о Юлькиной тайне. Хотя никакой тайны, пожалуй, и не существовало. Разве что для одного лишь Егора. Нечаевские бабы на ферме беззлобно посмеивались над чудачествами Юльки: она всем своим поведением показывала, что у нее особые какие-то права на Мишу Разгонова, Егорку Анисимова, Жултая Хваткова. Она всегда была готова или заступиться за них, или же с ними подраться. Такая уж взбалмошная Юлька. Однако мгновенно менялась, стоило ей остаться с кем-нибудь из них один на один: перед Жултаем вела себя паинькой, с Мишей на равных, а Егорку просто терроризировала.

Как-то наведалась к истоку речки Катерина Разгонова, не специально, конечно, а по пути, и присела на лавочку отдохнуть. Она любила сюда бегать еще девчонкой, тогда здесь собирались первые коммунары на маевки, пели революционные песни, здесь они посадили свои деревья. Сосенки да елочки теперь уже совсем взрослыми стали. И песчаный увал давно бором зовется. А Катерина стала матерью и солдаткой, да кабы еще и не вдовой. Но будто легче ей стало горе горевать, делилась Катерина с подружками-товарками, как привезла она в свой дом Аленушку. Славная растет девчушка, понятливая и ласковая. Помощница, так и норовит всякую работу по дому отнять у Катерины.

Только вот как же дальше-то станется? Со дня на день война закончится, и уедет Аленушка в Ленинград. Говорит, что хочет учиться на фельдшера, а в душе-то, поди, надеется батьку родного отыскать. Прилепилось к Аленушке сердце Катерины, за родную дочку стала ей маленькая ленинградка, и кого жальче — ее или Михалку, тут уж и не понять самой Катерине. Михаил-то совсем от рук отбился. С матерью как с малым дитем говорит. Да и то, за четыре-то года без отца всему научился, все по дому ладит сам и в лесничестве управляется не хуже, чем в свое время старик Сыромятин. Ростом, правда, не шибко вышел, но в плечах вылитый батька. В его манере держаться, в спокойной рассудительной речи и в отношении к крестьянской работе виделся уже взрослый человек. К шестнадцати годам стал он Михаилом для друзей-товарищей, Михаилом Ивановичем — для простых односельчан. В январе и феврале он учился в областном городе на курсах повышения квалификации, экзамены даже сдавал. Теперь в его трудовой книжке значилось не «лесник», а «лесничий». Раньше он эти обязанности выполнял по своей воле, а теперь — и по законной должности.

И еще одну, наверное, самую грустную историю хранит столько узнавшая всего за две свои весны речка Полуденка: о самом обыкновенном домике с дальнего околотка Нечаевки.

Домик был срублен пятистенком на берегу озера, подле окон две березки посажены. Давно посажены были они, коль еще дед Сыромятин в детстве с дружками лазил на их вершины ранними веснами зорить грачиные гнезда. Теперь уж березы потемнели понизу, прикрыли кроной домишко. А тот совсем осел, так что некогда веселые окна глядят сейчас на улицу чуть ли не от самой земли. Не везло мужикам из этого подворья. Только встанут на ноги да обзаведутся семьей, тут война или другая беда, и погибали хозяева. Наверное, потому, что отчаянные были эти Князевы, не кланялись ни бедам, ни пулям, с жадным весельем и любопытством ко всему жили они на земле. Прапрадед сложил голову еще на турецкой войне, прадед — на японской, а дед — в первую германскую, отец Витьки лежит на нечаевском кладбище в братской могиле вместе с первыми коммунарами, вот и сам Витька теперь сложил голову где-то в междуречье Волги и Дона. Этот вовсе поторопился, не оставил после себя в доме ребятишек. И домик осиротел.