Misterium Tremendum. Тайна, приводящая в трепет - Полина Дашкова

Зрелище, которое она увидела, когда открыла дверь и включила свет, доставило ей огромное удовольствие. Зубов сидел на ледяном полу, обхватив колени и уткнувшись в них лбом. Еще немного, и он бы завалился набок, застыл в трогательной позе эмбриона. Да, пожалуй, он бы застыл навек.

Веселая фрау имела реальную возможность прикончить Зубова, причем совершенно безнаказанно. Она знала это и чувствовала, что он знает. Если бы он провел в том дивном месте еще часиков пять-шесть, вряд ли сумел бы выжить. Там было не только смертельно холодно, но и душно. Достаточно перекрыть миленький квадратик вентиляции под потолком, и мучения господина Зубова закончились бы еще быстрей.

Никто не видел, как они вдвоем шли туда. Никакой охраны у института нет. Вестибюль пуст. Ворота открыты. Заходи, добро пожаловать. Рабочий день в институте начинается очень рано и заканчивается рано. До утра в холодильник мог вообще никто не заглянуть.

Именно об этом Иван Анатольевич думал два часа, пока ждал возвращения шутницы Гудрун.

В первое мгновение, когда она открыла дверь и включила свет, он ослеп и не видел ее лица. Но потом, привыкнув к свету, успел разглядеть, как дрожал крупный пухлый рот, как ярко блестели глаза. Да, она рыдала, но от смеха. Она хохотала до слез. Наверное, ей даже пришлось закрыться в своем кабинете, чтобы не напугать коллег.

Группа крови Сони доктора не особенно интересовала. Когда Соню похищали, могли взять кровь, чтобы иметь данные для достоверных результатов экспертизы. Да, они сделали это. Они отлично подстраховались. И в институте, и в полиции Зюльта есть их люди. Они нигде и везде.

Зубов отчетливо представил себе, как все происходило. С яхты спустилась шлюпка. В ней, помимо исполнителей операции, сидела несчастная женщина, которую он видел сегодня в холодильнике. Женщине отводилась ответственная роль сгоревшего трупа. Неизвестно, была она тогда еще жива или ее убили заранее.

«Продукты горения в данном случае оказались благом, бедняжка задохнулась, и умерла легко. А представьте, если человек поджаривается заживо, в сознании, все чувствует? О, это мучительно, невероятно болезненно. Так погибали на кострах инквизиции бедные женщины, обвиненные в ведовстве. Они извивались в чудовищных корчах и громко кричали. Бр-р, какая жестокость! Смерть в огне страшней, чем смерть от переохлаждения. Вы согласны?»

– Она была жива, – пробормотал Зубов, – бедняга не знала, зачем ее взяли с собой, что собираются с ней сделать. И это ее неведенье доставляло им особенное удовольствие. Возможно, перед уходом они оглушили ее или вкололи что-нибудь. Иначе она бы кричала, пыталась выбраться.

Зубов докурил, вернулся в купе. Силуэт доктора Раушнинг возник в темном окне. Забавница Гудрун улыбалась и колыхалась, как будто отплясывала твист. Она махала поднятыми вверх могучими руками, звала присоединиться, поплясать вместе. Иван Анатольевич вынужден был признаться себе, что еще ни одна женщина не производила него столь сильного впечатления.

«Хорошо хотя бы то, что этой ведьмы нет сейчас рядом с Соней», – подумал Зубов.

Он понял наконец, почему жуткий образ преследует его так настойчиво. С первого мгновения, когда доктор Раушнинг только появилась в вестибюле, у него возникло чувство дежа вю. Но шапочка сбила с толку. Потом, когда она вошла с открытой головой, со своими рыжими кудряшками, он уже был не в том состоянии, чтобы вспомнить, где, когда мог видеть эту даму.

А теперь вспомнил. Утром, когда он только приехал в Зюльт-Ост, он столкнулся с ней у выхода из здания вокзала. Он отвратительно себя чувствовал, у него была высокая температура. Дама налетела на него всей своей тушей, толкнула, больно стукнула по коленке острым углом чемоданчика и, прежде чем извиниться, весело расхохоталась.

Фрау спешила на поезд. Уезжала из Зюльт-Оста в Гамбург. Она участвовала в похищении. Не исключено, что в чемоданчике она увозила пробирку с кровью Сони. Процедура определения группы и прочих показателей достаточно сложна, это можно сделать только в специальной лаборатории.

Вряд ли она тогда знала, кто он. Однако Зубов мог поклясться, что налетела она на него нарочно. Он еле шел, выглядел слабым и больным. Ей захотелось пошутить, пошалить, мимоходом урвать небольшую порцию удовольствия. Смех ее был очень уж весел, хотя потом она горячо извинялась, как и подобает вежливому человеку.

«Неужели они все такие шутники? – подумал Зубов. – От этого юмора мурашки по спине. Тут уж не работают привычные причинно-следственные связи. Эти люди действительно другие. Они живут по своим внутренним законам и понять их логику нормальному человеку трудно».

Он удивился и обрадовался, когда увидел на платформе две знакомые фигуры. Герда, в широком лиловом пальто, в розовой фетровой шляпе, и Данилов, в дутой красной куртке, в разноцветной детской шапочке с помпонами, встречали его у входа в здание вокзала. Герда заматывала шарфом шею Данилова. Он нетерпеливо притопывал.

– Вот, я говорила, что господин Зубов вернется именно этим поездом, а вы не хотели идти! – заявила Герда, когда Иван Анатольевич вышел из вагона.

– Как не хотел? Это как раз была моя идея, – возразил Данилов.

– Ваша идея заключалась в том, чтобы отправиться на пляж и сидеть там, страдать в одиночестве.

– Герда, я даже не желаю обсуждать эту глупую, наглую клевету. Я первый предложил вам пойти на вокзал.

– Что?! Да вы о вокзале не заикнулись! Вы носились по дому, как майский шмель, жужжали, чтобы я сию минуту ложилась спать. Уверяли меня, будто совершенно не волнуетесь за господина Зубова.

– А вы волновались? – Ивану Анатольевичу с трудом удалось вклиниться в этот бурный диалог.

– Честно говоря, да. Волновался, – сказал Данилов.

– Мы ждали вас к ужину, – сообщила Герда, – я заранее должна предупредить, что на ужин вам предстоит съесть подошву.

– Пиццу «Четыре сыра» из лучшего итальянского ресторана, – тихо пояснил Данилов.

– Да. Я не успела купить еды, зато раздобыла весьма важные сведения.

Остаток пути Герда пересказывала свой разговор с полубезумным стариком Клаусом, смотрителем несуществующего музея. По выражению лица Данилова было ясно, что он слышит это уже не во второй, а в третий или четвертый раз. Он нарочно отстал от них.

– Ну как? Что вы об этом думаете? – спросила Герда, когда подошли к дому. – Микки весь день просидел за компьютером, копался в старых блокнотах и не желает ничего мне объяснить. Надеюсь, вам он объяснит. А я послушаю.

– Герда, вы действовали как профессиональный следователь, – сказал Зубов, – у меня просто нет слов. Но вы уверены, что старик Клаус сможет повторить свои показания в полиции?

– Разумеется, нет! Вы разве не поняли? Он слегка не в своем уме. Здесь все считают его сумасшедшим. Даже если я сумею уговорить его пойти в полицию, никто ему не поверит.

– Вероятно, проблемы с головой у Клауса начались еще в детстве, – сказал Данилов, поднимаясь на крыльцо.

– Ничего подобного! – Герда открыла дверь, сначала сняла куртку с Данилова, повесила на плечики, потом разделась сама. – Клаус был нормальный до смерти Марты, его жены.

Они опять стали спорить. Зубов поднялся наверх. Ему хотелось принять горячий душ и переодеться. Казалось, свитер, джинсы, футболка насквозь провоняли формалином. Он боялся взглянуть в большое зеркало. Вдруг опять там возникнет рыжий призрак?

«Ерунда. Это все у меня в голове. Это стресс. Я справлюсь. Я жив. Я теперь точно знаю, что Соня жива. И никакой пневмонии у меня не будет».

Он спустился в столовую. Герда разрезала специальным колесиком большую дымящуюся пиццу, при этом продолжала доказывать Данилову, что смотритель несуществующего музея не такой сумасшедший, как все думают.

– Ну, ладно, допустим, – кивнул Данилов, – но вы представьте на минуту, что пришлось пережить семилетнему мальчику, пока он сидел под пирсом, по шею в ледяной воде, а там, наверху, убивали его дедушку.

– Кто все-таки они были, эти люди? – спросил Зубов.

– Как кто? Нацисты, – ответила Герда.

– «Аненэрбе», – уточнил Данилов.

Герда положила им по куску пиццы, после некоторых размышлений взяла третью тарелку и шлепнула изрядный кусок для себя. На лице ее при этом читалось глубокое отвращение.

– Придется жевать подошву. Весь день во рту ни крошки. Микки, может, вы потрудитесь объяснить мне, что такое «Аненэрбе»?

– Изначально так назывался научный институт, созданный для изучения наследственных признаков. С тридцать пятого года он подчинялся Гиммлеру и его «Черному ордену» и превратился в академию оккультизма. К тридцать девятому это уже была целая сеть учреждений внутри СС, пятьдесят институтов. Руководил научно-магическим хозяйством профессор Вурст, специалист по древним культовым текстам. Вообще изыскания в области сверхъестественного нацистской Германии обошлись недешево. Денег было вбито в эту ахинею больше, чем США потратили на атомную бомбу.