Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки - Дмитрий Спивак

Роман Гончарова давно вошел в школьную программу, по его мотивам был снят кинофильм, памятный многим. Поэтому мы можем ограничиться выделением в образе «русского немца» Андрея Штольца лишь самого важного для нашей темы. Прежде всего, Андрей Иванович с детства привык работать, налаживать отношения с людьми, вообще пробиваться в жизни самостоятельно. Труд для него понятие самоценное. «– Так когда же жить? – с досадой на все замечания Штольца возразил Обломов. – Для чего же мучиться весь век? – Для самого труда, больше ни для чего». Так, в полном согласии с постулатами «этики протестантизма» отвечтил ему Штольц во второй части романа (глава IV). Точно так же, и для всего русского общества того времени вопрос «Кто мы?» уступил место вопросу «Что делать?».

Что же в таком случае делать со смыслом жизни и смерти, – спрашивает Штольца в последней, четвертой части (глава VIII) его жена, Ольга Сергеевна. «– Ничего, – сказал он, – вооружаться твердостью и терпением, настойчиво идти своим путем». А если тоска будет продолжаться, – настаивает та. «– Что ж? Примем ее как новую стихию жизни…», – отвечает муж, нимало не сомневаясь. Не отрицая, таким образом, духовных ценностей, Штольц вовсе не собирался отводить им особого места в своей внутренней жизни. Напомним, что по-немецки «stolz», собственно, значит «гордый», а гордыня для традиционного православного сознания всегда была величайшим грехом. Между тем, именно формальное отношение к религии и склонность к позитивистскому взгляду на мир нашли себе широкое распространение в российском обществе того времени.

Итак, вот и все доминанты психологии Андрея Штольца, обеспечившие ему продвижение и успех в петербургском, а также и европейском обществе. «Грубо говоря, Штольца можно пересказать, Обломова – ни в коем случае», – замечают в этой связи современные литературоведы П.Вайль и А.Генис. Безусловная одномерность такого образа внятна и самому автору; в одном месте (часть четвертая, глава VII) он называет ее «бесцветной таблицей», которую Штольц прилагает к жизни. Собственно, именно для объяснения того, отчего Штольц таким уродился, Гончарову и понадобилось его полунемецкое происхождение. Русским людям, желавшим сделать карьеру, со времен Александре II приходилось втискивать свою душу в прокрустово ложе этой «таблицы» самостоятельно, без помощи немецкого батюшки. Все остальное у Штольца – русское: и рано умершая мать, и родная речь, и православное вероисповедание, и чувство внутреннего родства, заставляющее его уважать Обломова и поддерживать с ним дружеские отношения до последнего дня. Не случайно, последняя фраза романа утверждает, что историю русского помещика, доброго и несчастного Ильи Ильича Обломова, рассказал автору романа именно его друг и душеприказчик, Андрей Иванович Штольц.

Заключительная, XI глава романа, собственно, и передает разговор обоих приятелей, прогуливающихся по деревянным тротуарам захолустной Выборгской стороны, где знакомый одному из них Обломов счастливо и лениво прожил последние свои годы. Однако же главным посредником между мирами Обломова и Штольца предстояло, повидимому, стать маленькому Андрюше. Прижитый Обломовым незадолго до смерти, маленький Андрей Ильич по крови и месту рождения принадлежал Выборгской стороне, а с нею и старой, патриархальной России. Будучи назван в честь Андрея Штольца и отдан на воспитание в его семью, мальчик имел все шансы взять лучшее и от его нового, «петербургско-немецкого» мира. Автор ведь был не в восторге ни от Обломова, ни от Штольца. Резко очертив их характеры, он мог лишь надеяться, что юный Обломов не повторит ошибок друзей, взяв от обоих лишь лучшее.

Достоевский

Немецкие жители Петербурга буквально кишат на страницах романа, поминутно высовываясь своим рыбистыми лицами и осанистыми фигурами из пестрой толпы, населяющей мир «Преступления и наказания». Нужно сразу оговориться, что преступлений они формально не совершают, почему и не несут наказаний – что, впрочем, не делает их облик более симпатичным. Уже на второй-третьей страницах романа, поднимаясь к старухе процентщице, герой встречается с носильщиками, выносящими мебель из соседней квартиры и берет себе на заметку, что на этой площадке четвертого этажа старуха в ближайшие несколько дней останется, стало быть, совершенно одна. Мёбель, как сообщает нам автор, принадлежала одному семейному немцу, чиновнику. Через несколько страниц, Раскольников спускается в распивочную, садится за стол и вступает в разговор с одним из ее жалких посетителей, по имени Семен Захарович Мармеладов. Пьяница и негодник, тот сразу читает на лице нового знакомого «некую скорбь» и рассказывает ему свою горькую жизнь. Особенно тяжело ему оттого, что семья отставного чиновника принуждена снимать угол в грязном, запущенном месте, «у хозяйки Амалии Федоровны Липпевехзель, а чем живем и чем платим, не ведаю» (1, II).

Еще через несколько фраз, переходя к трагической судьбе своей дочери от первого брака, Мармеладов говорит, что честной работой тут выжить нельзя, как ни бейся. Вот пример – «статский советник Клопшток, Иван Иванович, – изволили слышать? – не только денег за шитье полдюжины голландских рубах до сих пор не отдал, но даже с обидой погнал ее, затопав ногами и обозвав неприлично, под видом, будто бы рубашечный ворот сшит не по мерке и косяком. А тут ребятишки голодные…». О статском советнике Клопштоке, Иване Ивановиче, больше в романе не говорится, поскольку, по совести говоря, что же тут можно еще сказать. Подобно другим, мелким и крупным хищникам, он принял свое участие в унижении юного существа и никак за то не ответил – поскольку, согласно законам того мира, где герои романа живут, никакой особенной кары за его подлость не полагалось. Заметим, что грубиян носил фамилию замечательного немецкого писателя, Фридриха Готлиба Клопштока, одного из отцов влиятельнейшего литературного движения «Буря и натиск». «Этим рассказом Достоевский как бы говорит – вот, значит, каковы они в реальной действительности, эти, только по имени лишь романтики, так называемые Клопштоки…», – пометил в своем комментарии к роману знаток творчества Достоевского, С.В.Белов. Стоит принять во внимание и тот факт, что буквально рядом от мест действия романа, а именно, на Мещанской улице, проживали немецкие сапожники, задавшие изрядную трепку поручику Пирогову, одному из героев гоголевского «Невского проспекта». У Гоголя они, как мы помним, также носили имена немецких романтиков – Шиллера и Гофмана. Отсюда следует вывод, что, говоря о немецкой части обитателей петербургского дна, Достоевский непосредственно примыкал к традиции Гоголя.

События разворачиваются стремительно. Герой убил старуху и ее сестру Лизавету, еле дошел до дома и впал в прострацию. Из забытья его вывел стук в дверь: дворник принес повестку с требованием явиться к квартальному надзирателю. Что же делать – надо идти. Но даже в полиции порядка и благообразия нет как нет. Там разбираются с хозяйкой притона, посетители коего учинили изрядный скандал. Дама с багровой шеей, знаменитая в околотке Луиза Ивановна, одета в шелка и кружева, заискивает перед квартальным и говорит на привычном уху петербуржца, особенно здесь неприятном, русско-немецком наречии. «Никакой шум и драки у меня не буль, господин капитэн, – затараторила она вдруг, точно горох просыпали, с крепким немецким акцентом, хотя и бойко по-русски, – и никакой, никакой шкандаль, а они пришоль пьян, и это я все расскажит, господин капитэн, а я не виноват … А он на канав окно отворяль и стал в окно, как маленькая свинья, визжаль; и это срам…», и так далее в том же духе (2, I). Действительно, срам и полное безобразие… Ниже упоминается еще одна квартирная хозяйка, по имени Гертруда Карловна Ресслих. Здесь Достоевский не удержался и сохранил, почти что не изменив, фамилию одной из своих кредиторш, некой Рейслер, много ему крови попортившей. С ней и в романе связаны неприятности: притаившись в ее квартире, смежной с комнатой Сони, господин Свидригайлов подслушал некий важный разговор Сони с убийцей (4, V).

И, наконец, в полной красе показала себя Амалия Липпевехзель в знаменитой сцене поминок по Мармеладову. Вдова несчастного неизвестно зачем потратилась, пригласила порядочных людей и попыталась соблюсти хоть подобие приличия. Но куда там – разговор пошел наперекосяк. Квартирная хозяйка пытается спасти положение рассказом о покушении на жизнь своего знакомого, некого «Карла из аптеки». Вдова, Катерина Ивановна, ставит ее на место, необыкновенно уместно замечая, что ей бы следовало поостеречься рассказывать анекдоты по-русски. Силясь в свою очередь соблюсти хоть подобие достоинства, квартирная хозяйка поминает своего батюшку – «фатер аус Берлин», который был всеми уважаемым, вообще «ошень вашны шеловек и обе рук по карман ходиль и все делал этак: пуф! пуф!». Катерина Ивановна пресекает и эту жалкую попытку, заявляя, что хозяйка – на самом деле чухонка и, верно, в кухарках жила, да и вообще неизвестно, кем был ее отец (5, II)… Мы избавим читателя от дальнейшего пересказа скандала. Как часто у Достоевского, он долог, совершенно неблагообразен и срывает с участников все и всяческие личины. В этнографическом аспекте, пожалуй, небезынтересно, что хозяйку дразнят чухонкой – то есть, скорее всего, финкой по происхождению. Однакоже в петербургском контексте тут нет ничего удивительного. Немцы с чухонцами были во времена Достоевского двумя крупнейшими нерусскими этническими группами и потому составляли непременную принадлежность «местного колорита». При этом немцы по ряду очевидных причин стояли на общественной лестнице на ступеньку выше чухонцев. Отсюда и неудовольствие фрау Липпевехзель.