Доля правды - Зигмунт Милошевский

Почему этих сомнений у нас не возникло, особенно у меня? Потому что на допросе я видел тщедушного человечка с рыжей бороденкой и пластырем на лбу. Крюк, вбитый в щеку, дополнительно осложнял дело. То же самое лицо я видел и в удостоверении личности, которое вытащил из валяющегося возле трупа бумажника. Только, увы, тот факт, что там не было водительских прав, а само удостоверение выдано две недели назад, не подтолкнуло меня на размышления. Никого не подтолкнуло, потому что все мы в течение нескольких часов видели по телевизору лицо Будника, то есть снимок, сделанный во время допроса. А можно ли было увидеть другое его лицо? Конечно, стоило только поискать. Но там, где его можно было найти, то бишь у него дома, не оказалось ни одной фотографии хозяина. Только Будниковой. Он знал, что мы тщательно обыщем все жилище. Знал, что, если увидим его настоящее лицо, у нас появятся сомнения. А так у нас перед глазами стояла худая физиономия с пластырем на лбу.

Звонок прервал объяснения Шацкого, а спустя минуту они принялись за пиццу и чесночный хлеб, который — о, ирония! — привезли в белом ланч-боксе, то бишь в ноутбуке, точно таком, какой прокурор видел в руке убийцы на видеозаписи, сделанной камерой с ратуши. Это отбило ему желание есть хлеб. Соберай, кажется, тоже, — она ни разу не протянула за ним руки. Впрочем, она потеряла охоту и к пицце. Съела один кусочек, второй клюнула раза два и положила.

— Прости, не могу одновременно есть и думать обо всем этом: подземелья, Шиллер… Теперь я понимаю, какая смерть была ему уготована… Это подтверждает слова Клейноцкого. Шиллер был зверски замучен, ненависть к нему была преогромной. Что также указывало на Будника, правда?

Он кивнул.

— И бродягу он тоже прятал в подземельях? Но как? Входил туда через подвал? Я и не знала, что кроме этой чертовой туристической трассы там есть еще что-то. Скоро выяснится, что туда можно попасть из каждого дома.

— Нет, нельзя. Будник узнал чуть больше других случайно, его интересовала история города, и благодаря ему Дыбус с дружками мог проводить свои исследования. Других же политиков лабиринты перестали интересовать, как только они поняли, что туристической достопримечательности из них не сделаешь. А у Будника это был конек. Конек, который пригодился ему в решающий момент. Нет, не с каждого места можно спуститься в лабиринт. Тебе известен вход возле Назарета, а Будник узнает — и это следует еще проверить, — что второй вход находится неподалеку от замка, на лугу, там в самом низу стоит какая-то хибара. Это бы нам объяснило многое. Оттуда можно почти незамеченным пролезть через кустарник к синагоге и — тоже через кустарник — в небольшой особняк на Замковой, а если прошмыгнуть через сад при соборе, окажешься на террасе дома Будников. Отсюда и его придумка с запрограммированным взрывом штрека, который ведет к этому входу. Взрыв бы указал на Будника, и тогда бы мы начали его искать. Правда, благодаря паспорту Фиевского он собирался быть уже на другом конце света, но — не срослось…

— Сознайся, с этим паспортом ты стрелял вслепую?

— Зато метко. Когда я уже был уверен, за кого он себя выдает, додуматься до паспорта было нетрудно. Но уговорить несколько учреждений, чтоб вечером в воскресенье проверили, правда ли это, и чтобы, когда он явится за получением… Кажется, за всю жизнь я не сталкивался с большими трудностями. И знаешь, что самое интересное? Что больше всех ему жаль Дыбуса.

— Псих. Только подумать, что я его знала уйму лет. Сколько он за это получит?

— Пожизненно.

— И почему? Зачем? Не понимаю.

Шацкий тоже не понимал или, скажем, понимал, но не до конца. У него в ушах все еще звучали слова Будника: «Элю и Шиллера я жаждал убить, действительно жаждал, это доставило мне удовольствие. После всех тех месяцев, когда я представлял себе, чем они занимаются, после выслушивания лжи, россказней о служебных встречах с артистами в Кракове, Кельцах, Варшаве… Знаете, как оно бывает, как ненависть растет в тебе, как заливает тебя желчь… Я был готов уже на все, лишь бы только не чувствовать, как эта кислота разъедает меня, каждую минуту, каждую секунду. Я всегда знал: она не для меня, но, когда она наконец бросила эти слова мне в лицо, стало страшно. И я решил, коль скоро мне ее не видать, то и никто другой ее не получит».

Пожалуй, оно и лучше, если ты этого не понимаешь, Бася, подумал Шацкий. И я этого не понимаю, да и вообще мало кто понимает. И хоть до него доходили объяснения Будника, хоть он и отдавал себе отчет в его мотивах, о некоторых вещах он мог говорить только в шутку, ибо не верил в проклятия, не верил, что какая-то энергия время от времени должна оборачиваться возмездием, чтобы не нарушить равновесия во Вселенной. Но во всем этом присутствовало и нечто тревожащее. Словно древний польский город повидал на своем веку так много горя, что преступление семидесятилетней давности переполнило чашу его терпения, и кровь, перестав, как прежде, впитываться в красный кирпич городских стен, стала отлетать от них рикошетом.

Часы на ратушной башне пробили полночь.

— Время духов, — промолвила Бася Соберай и юркнула под одеяло.

А прокурор Теодор Шацкий подумал: нет, духи не приходят в полночь.

Глава четырнадцатая

пятница, 8 мая 2009 года

По еврейскому календарю сегодня Песах-Шени, то есть «вторая Пасха» — праздник, согласно Торе, отмечается четырнадцатого дня месяца ияр теми, кто не смог отпраздновать Песах вовремя; это символ того, что Бог дает человеку в жизни еще один шанс. Бенедикт XVI посещает Иорданию, где на горе Нево, с которой Моисей узрел Обетованную землю, говорит о нерасторжимой связи христианства с еврейским народом. В Испании какой-то счастливчик выигрывает в лотерею 126 миллионов евро, в Калифорнии изобретена самая маленькая лампочка на свете, а британские полицейские-сикхи хотят изобрести пуленепробиваемый тюрбан. Остается всего лишь месяц до выборов в Европарламент, согласно опросам, «Гражданская платформа» опережает «Право и справедливость» — 47 % против 22. Сандомеж живет летающим над городом вертолетом телестанции TVN, историей преследовавшего оппозицию гэбэшника, чья охранная фирма теперь обслуживает религиозные объекты, а также (вместе со всем регионом) первым в Польше случаем заболевания свиным гриппом, зарегистрированным в Тарнобжеге. Полиция застукала двух шестнадцатилетних пареньков, курящих травку, зато епископ Эдвард Франковский посвятил в духовный сан семнадцать новых диаконов — следовательно, равновесие сохранено. Весна в самом разгаре, утром, правда, еще моросило, но день чудесный, теплый и солнечный, найти свободный столик на Рыночной площади невозможно.

Кажется, во всей Польше не отыскать лучшего места, где можно в ленивый весенний вечер посидеть за кружкой пива, нежели затененная каштанами терраса «Кордегардии», именуемая завсегдатаями «Кордой». Чуть возвышающаяся над площадью, а из-за того чуть обособленная, терраса была идеальным местом, откуда можно наблюдать за окружившими ратушу туристами, фотографирующимися молодоженами, пристегнутыми к мобильникам гимназистами, прилипшей к сахарной вате детворой и прильнувшими друг к другу влюбленными.

Прокурор Теодор Шацкий ждал, когда Бася вернется из туалета, и бесцеремонно разглядывал сидящих вокруг. Как всегда, он завидовал их жизни, а сегодня так и вовсе расчувствовался и затосковал. Рядом с ним, возле изгороди террасы, сидела парочка местных жителей, влюбленных как подростки, хоть им давно перевалило за пятьдесят. Он — типаж солидного директора в расстегнутой рубашке, она — в цветастой блузочке, полная задорного соблазна, без ущерба пережившего десятилетия возни на кухне и воспитания потомства. Они все время говорили о детях, которых у них, видимо, было трое и, если судить по образным описаниям их жизненных перипетий, всем им под тридцать и все они живут в Варшаве.

О себе они не проронили ни слова — звучали только красочные рассказы о дочерях, зятьях и внуках, что делают, чего не делают, что им удается, что не удастся. Он был скорее молчалив и благодушен, она же время от времени накручивала себя черными сценариями. Тогда он откашливался и говорил: «Что ты об этом можешь знать, Ханя!» Тогда она на минуту замолкала, давая ему возможность насладиться чувством, что, дескать, да, ее Здих наверняка знает лучше, — после чего возвращалась к повествованию. Наблюдать и подслушивать их было наслаждением, Шацкий улыбался, но в то же время ему было грустно. Сколько же десятилетий нужно пестовать любовь и нежность, чтобы стать такой вот парой! Он уже успел разрушить одну свою семью, для второй был слишком стар, а вновь войти в свою прежнюю не представлялось возможным.

Если б он был хоть на десяток лет помоложе. По другую сторону террасы миндальничала как раз такая пара. Оба выглядели довольно молодо, где-то под тридцать, в первый момент ему показалось: «мое поколение», но он тут же одернул себя. Это уже, пан прокурор, не твое поколение, ты знаешь наизусть все песни Качмарского, а для них музыка начинается с Курта Кобейна. Ты был уже взрослым, когда вышел первый номер «Выборчей», а им он представлялся клочком бумаги, принесенным родителями домой. На свете мало поколений, когда разница этих несчастных десяти лет значит столь много, как в данном случае.