Романтические приключения Джона Кемпа - Конрад Джозеф

Глава V

Я выпустил свой последний заряд и должен был умереть. Я видел это по тому, как прокурор откинул голову, потер руки, победоносно взглянул на присяжных и заиграл печатями своей папки. В зале снова наступила тишина. Человек в ливрее передал какую-то бумагу секретарю, а тот лорду Стоуэллу. Он развернул ее старомодным тщательным жестом, и тени на его старческом лице переместились, когда он поднял брови и поджал губы. Он протянул бумагу барону Гэрроу и поманил крючковатым сухим пальцем прокурора. Третий судья все время спал.

— Что за черт? — спросил мой тюремщик у своего соседа.

Мне было очень нехорошо. Раненая рука ныла и каждый удар пульса больно отдавался в ней. Второй тюремщик сердито сплюнул.

— Черт его знает, что там такое. Эта окаянная канитель должна была уже с час тому назад кончиться. Я велел к половине шестого принести мне обед в сторожку, а сейчас уж шесть.

Я смутно видел, как прокурор пробирался назад к своим адвокатам и помощникам, и как их парики разом сдвинулись вместе. Кто-то пошел к дверям, другой крикнул ему вслед что-то насчет посланника. Тот вернулся и снова разложил свой портфель. Я слышал как сэр Роберт сердито пробасил:

— Что?.. Никогда… Безобразие!..

— Но для меня уже все сплывалось в одну неразборчивую массу. Какие-то голоса, хриплые, как будто пропыленные и проржавленные, что-то кричали друг другу. Один громче всех проревел:

— Вы не имеете права слышать его, милорды. В своде законов…

Несколько голосов сразу заговорили: "О нет, господин адвокат, речь идет об установлении факта… Если он докажет… Если сможет…" Пламя свечей колыхалось, как верхушки тополей в сильном ветре.

Голоса перебивали друг друга: "Клерк, принесите мне том XIII… Да, там, пожалуй, найдете… Помните процесс Хильдешейна против Роо… Нет, милорд, это было в другом процессе… Что вы, я сам…"

Мне хотелось крикнуть, что им не стоит больше напрягать пересохшие глотки, что я уже и так готов сдаться, что моя последняя карта бита. Но я не мог придумать ни слова: я так смертельно устал. "Ведь я всю ночь не спал", — жалобно проговорил я про себя.

Спавший судья вдруг проснулся и захрипел: "Отчего мы медлим? Мы так всю ночь просидим. Вызовите этого, второго. Мы можем выслушать потом и испанского посланника. Я за то, чтобы дать им высказаться".

Лорд Стоуэлл вдруг проговорил: "Подсудимый, несколько джентльменов желают дать показания в вашу защиту. Если хотите, мы их вызовем". Я не ответил. Я ничего не понимал. Я хотел сказать, что мне все безразлично, раз "Лион" не вернулся и Серафина утонула. Зала суда вдруг закачалась перед моими глазами, как корабельная палуба. Мне показалось, что я лежу связанный в каюте шхуны. Кто-то звал: "Подсудимый, подсудимый! Эй, держите его, вы там… Дайте воды… Дайте стул!.." Чьи-то руки подхватили меня, усадили… Вот сейчас меня осветят фонарем… сейчас я вытру муку, засыпавшую мне глаза… и увижу красный бархат каютной обивки. Сейчас войдут Карлос и Кастро… или О’Брайен. Нет, О’Брайен умер, его зарезали при мне… его кровь все еще капала с моих пальцев… Как это неприятно… Отчего я не вымыл руки перед судом? Кто захочет разговаривать с человеком, у которого руки в крови? Откуда-то сверху тонкий голос прокричал: "Я дам любому из вас, господа юристы, пятьдесят фунтов, если он согласится вести дело подсудимого. Я — его отец".

Голос моего отца рассеял наваждение. Я снова очутился в зале суда. Свечи ярко горели, высокий адвокат в старом потертом парике разглядывал бумагу, которую передали лорду Стоуэллу. Мой отец разговаривал с ним, перегнувшись через перила. Адвокат повертел бумагу и вдруг протяжно, в нос, заговорил: "Милорды, я берусь вести дело подсудимого, если вы будете ко мне снисходительны. Подсудимый, очевидно, не в состоянии даже вызвать своих свидетелей. Если с ним обращались так, как он говорит, то это является ужаснейшей…"

— Т-сс, т-сс, мистер Уокер; вы не должны сейчас произносить речь. Вызовите свидетелей защиты — этого достаточно.

Я не мог понять, что он хотел этим сказать. Защитник вызвал какого-то Вильямса. Имя мне показалось знакомым. И человек, выступивший на зов, тоже показался мне знакомым.

— Оуэн Вильямс, капитан судна "Лион"… Кофе и кампешевое дерево… Судно потерпело аварию… Оснастка… Потом вернулось. Услышал о процессе от лоцмана в Гревзенде… Приехал почтовыми…

До моего сознания едва доходили обрывки того, что он говорил.

— Двадцать пятого августа я приблизился к Кубе… Штурман Себрайт окатил их кипятком… Потом в тумане они абордировали нас на нескольких лодках… — Мне казалось, что опять рассказывают какую-то историю о Николсе, и еще один камень вешают мне на шею. Но вдруг он сказал: — Этот джентльмен подошел к нам в крохотной лодке. Он спас всем нам жизнь.

Он обернулся ко мне, — и пристальный взгляд его круглых голубых глаз вдруг привел меня в чувство.

— Вильямс, — крикнул я, — Вильямс, бога ради, где Серафина? Она приехала с вами?

Голова моя невероятно гудела, тюремщик шикнул: "Тише. Тише".

— Вильямс! — еще громче крикнул я.

Вильямс бессмысленно улыбнулся, потом покачал головой и приложил палец ко рту, чтоб заставить меня замолчать. Я заметил только, что он покачал головой. Серафина не приехала. Очевидно ее задержали в Гаване. Все было кончено для меня. В голове стоял такой шум, что мне показалось, будто я снова на берегу моря, впервые в Кенте с контрабандистами. В зале вдруг стало мертвенно-тихо. И вдруг чей-то голос, как будто зазвучавший из далекого прошлого, размеренно и зловеще произнес по-испански:

— Я посланник его католического величества, короля Испании, ручаясь своей честью, прошу освобождения сего джентльмена, чья невиновность так же несомненна, как и храбрость. Документы, которые я только что получил на руки, разъясняют ошибку, жертвой коей он является. Алькальд гаванской тюрьмы перепутал двух людей. Никола Эль-Эскосе бежал, убив судью, который должен был его опознать. Прошу освободить подсудимого…

После долгой паузы резкий голос проговорил:

— Ваше превосходительство, мы, конечно, снимаем обвинение…

И второй повелительно произнес:

— Господа присяжные, вам остается только подтвердить приговор: "Не виновен"…

Громкими радостными криками публика приветствовала мое спасение. Но не им, — мне надлежало принять и нести дарованную мне жизнь. Я сидел, охватив голову руками. Старый судья торжественно и проникновенно обратился ко мне:

— Вы много страдали, очевидно, но страдание есть удел человеческий. Радуйтесь, что вы очищены от подозрений, радуйтесь, что здесь перед лицом ваших соотечественников вам вынесли оправдательный приговор, который возвращает вам права гражданина этой страны и уважение ваших близких. Я радуюсь с вами, я, старый человек, близкий к концу жизни…

Жутко звучал глубокий голос, тяжелые слова: "страдание есть удел человеческий…" Вся сложная машина судопроизводства, все силы страны были приведены в действие, чтобы научить меня, что "страдание есть удел человеческий".

— Вильямс! — еще громче крикнул я

Долго не можешь освоиться с мыслью, что кто-то умер вдали от тебя. Я освоился с этой мыслью. Но как много, как бесконечно много времени нужно, чтоб осознать, что твоя жизнь, твоя любовь воскресли из мертвых. В течение многих лет я не мог выносить, чтоб Серафина оставляла меня хоть на миг.

О нашей первой встрече в Лондоне я помню только одно: слов не было. Мы молчали, как будто наши измученные души не решались сразу переступить порог, отделявший ослепительную радость будущего от пытки и отчаянья. Вся жизнь, весь мир изменились для меня с ее возвращением, и это ощущение охватило меня с такой силой, с такой полнотой, что встреча наша стала одним объятием, одним поцелуем, блаженным и желанным, как вечный покой, как небытие.