Новый Мир ( № 9 2006) - Новый Мир Новый Мир

А другая тетка, городская, привезла сына, у которого “ножка гниет”, и по молитве о. Анатолия сын у нее на глазах пошел, прямо без костылей. Она его тут же в охапку — и назад ехать. Ей говорят: “Надо сыночка-то причастить”, а она: мне, мол, некогда, на работу надо. Зашуганная, запуганная так, что и Богу сказать “спасибо” — времени нет. Пришлось старцу в воду прыгать, чтобы из лодки, из рук матери, силой ребенка изъять. Ты, мол, езжай куда хочешь, а сынок тут остается. Ну, она и осталась. И на работе все утряслось.

Ближе к финалу на острове появляется адмирал (Юрий Кузнецов) с сумасшедшей дочкой. О. Анатолий изгоняет из дочки беса. А адмирал оказывается тем самым капитаном, которого старец в юности застрелил. Но капитан выжил. Он о. Анатолия узнал и простил, после чего лег старец в заранее приготовленный гроб и с миром отошел к праотцам. И увезли его в том гробу на ладье по Белому морю. Вот и все, собственно.

С одной стороны, все правильно, вроде не придерешься: вот оно — настоящее православие, мудрое, неагрессивное, нестяжательское. И правда, что человек, совершивший “иудин” грех, если руки на себя не наложит, может до святости домолиться: слишком уж велика тяжесть, без Бога никак не снести. И святость эта смиренная, потаенная — последнее прибежище больных и несчастных в атеистической, забитой стране. Никакой казенщины, никакого богатства в кадре: серые деревянные строения, серые ватники, черные рясы, уголь, вода, камень, огонь… Красиво, умно, изысканно…

Но что-то смущает. В первую очередь, вероятно, сценарий. Он устроен по образцу лубочной житийной иконы с клеймами, где в каждом “окошке”, в каждом почти эпизоде — чудо: хромые ходят, погибшие воскресают… Петр Мамонов, безусловно, — человек верующий, и юродствовать во Христе у него получается органично. Но он — далеко не святой, чудес никогда не творил и как оно бывает — не знает. И режиссер не знает. И потому, когда приходится Мамонову в кадре исцелять мальчика или натурально, не метафорически, изгонять бесов — выходит неправда. Хочется даже глаза прижмурить от какой-то неловкости. Зачем, думаешь? Снимали бы про другое. Но про что — про другое? Извлеченная из-под спуда традиция сокровенной святости сохранилась в народном сознании в этаком полуфольклорном виде: воображение захватывают экстремальные внешние обстоятельства, а также невероятность достижений — чудес. Путь же внутренний — неизвестен, ибо тем путем мало кто нынче ходит. Вот и зависает кино где-то между художественным “проектом”, в котором изысканно снятая монастырская жизнь — просто нетривиальная рамка для феерических эскапад Мамонова, — и попыткой, искренней, но не до конца удавшейся, явить зрителям живой, не казенный лик православия. Чуда не получилось. Нельзя вот так взять, отважно расконопатить “бочку” — и вытащить Истину в ее нетленном сиянии. По-другому, сложнее все это устроено.

Если “Остров” при всех мамоновских странностях — фильм абсолютно рациональный, то “Странник” — чистая психоделика; тут измененное состояние сознания — в каждом кадре, им обусловлен любой поворот сюжета. Такого визионерского буйства в нашем кино я не наблюдала со времен “Костромы” Валерия Сурикова (2002), снятой по мотивам предсвадебных деревенских обрядов: такой же спонтанный поток удивительных образов-галлюцинаций, такая же захваченность героев неведомой силой, которая влечет неизвестно куда. Однако, в отличие от совершенно языческой “Костромы”, фильм Карандашова явно вдохновлен православной традицией — житием Серафима Саровского, “Сокровенными рассказами странника своему духовному отцу” и т. п.

Рассказ ведется от лица мальчика, которого герой по имени Федор чудесным образом исцелил от опухоли в голове. Вероятно, поэтому житие чудотворца Федора обильно проиллюстрировано яркой, красочной анимацией в духе детских рисунков. Мультики занимают процентов двадцать экранного времени, а между ними — невероятной красоты “мистические” пейзажи (деревья, снятые снизу; травы, ягоды, мхи, заиндевевшие сосны…) и органичные бытовые сцены с легким налетом абсурда (в духе Германа и Киры Муратовой). Цвет то совсем сходит на нет, то становится невероятно насыщенным, подчиняясь словно бы пульсациям настроения: от глухой тоски до экстаза.

Из полуэкстатического, бурного потока образов и событий сюжет можно вычленить примерно такой. Федор, молодой человек, жил себе обычной, нормальной жизнью, да стал вдруг задумываться: а что дальше? Что будет лет через десять — пятнадцать — ясно: жена, дети, дом, водка (на экране кривовато нарисованный “шикарный” дворец, на лужайке перед дворцом детишки через скакалку прыгают, Федор вальяжно сидит за столом с рюмкой). А после, когда все кончится (силуэт Федора вырезается, остается на этом месте черная дырка)? Чернота? Пустота?

А тут еще несчастье случилось. Поехал Федор с друзьями на дачу — день рождения отмечать, а в доме газовый баллон взорвался. Все погибли, герой чудом выжил — покурить в это время вышел. И решил Федор, что остался в живых не случайно, что есть у него какое-то предназначение. Тем более, что в беспамятстве подобрал на руинах чудом же уцелевшую бумажную иконку Серафима Саровского.

Федор ушел от людей, поселился в лесу, в землянке, питался травой, чтобы не спать — висел на цепях. Страшный стал, грязный, заросший, как бомж, а толку чуть. Спать хотелось все время, голод и холод одолевали, тоска не проходила, и ангелы, как Серафиму Саровскому, не являлись. В общем, Федор уморил бы себя окончательно, если б не подобрал его живший в лесу по соседству старец — о. Илларион. Этот старец — сухонький, седенький, в серой скуфеечке и аккуратно залатанной телогрейке, с лицом, покрытым затейливым лабиринтом морщин, и серыми, пронзительными глазами — Федора выходил, вылечил, научил молиться: велел набрать камешков — белых и черных и по камешкам Иисусову молитву читать. Три тысячи молитв в день — ни больше ни меньше. И постепенно Федор стал чувствовать теплоту в сердце. И увидел однажды розовое небо и розовую землю — красота несказанная! Думал, что теперь так будет всегда. Но не тут-то было…

К старцу приходили разные люди. Один — бывший зэк, теперь бизнесмен, Михалыч — очень Федора невзлюбил. “Ты, — говорит, — к старцу не лезь. Он мне как отец”. Даже бабу привел — Федора искушать. В оставленный бабой кочан капусты Федор, мучимый плотским бесом, впился зубами, целовал и грыз его, по полу катаясь. А старца в ту ночь убили. И глаза выкололи. Кто — непонятно. Милиция понаехала, провели опознание, Федору повестку вручили, велели в город явиться.

И Федор отправился. Не в милицию, конечно. Просто скучно ему стало в лесу без старца, тоска напала, как раньше. Приехал он в город, зашел в церковь, куда “на отчитку” собрались все окрестные бесноватые, и там увидел молодую женщину Ирину с больным сыном Вадиком, который голоса слышал (от лица Вадика и ведется рассказ). Мальчик из церкви куда-то пропал, Ирина в панике: “Сына моего не видели? Лет двенадцати, в клетчатом пальто?” А Федор ребенка в лесу отыскал: стоит Вадик перед огромной березой и взглядом дерево валит. Ну, или береза сама валится, а он внизу стоит — смотрит. И взгляд такой тяжелый, как у девочки в фильме “Сталкер”. Федор еле успел мальчика из-под березы вытолкнуть. Спас. И адрес прочел, пришитый к подкладке клетчатого пальто; видно, Вадик часто терялся.

А потом на Федора напали собаки, он побежал от них, увяз в болоте и попал в лапы к Михалычу, который со своими подручными тоже тусовался в лесу. Его дружки висели в огромных сетках на дереве — протрезвлял он их так. (Что бы им всем в лесу делать? Не иначе как это со старцем связано...) Впрочем, над Федором Михалыч в этот раз смилостивился. Велел развязать, в милицию не сдал, обул, одел и потом взял к себе на работу, на стройку.

Оказавшись в городе, Федор по адресу отыскал Ирину. Пришел как раз в тот момент, когда Вадик в ванной закрылся и под водой лежал не дыша. Федор дверь вышиб, Вадика из воды вытащил, потом шкафчик кухонный починил, да так и остался у них жить. Вадик при нем гораздо осмысленнее себя стал вести. Жили они, кажется, хорошо. Во всяком случае, эпизод катания со снежной горы на автомобильной покрышке преисполнен безоблачного, абсолютного счастья. Но тут возле горы на реке встретился им Михалыч: он в прорубь нырял и других заставлял, развлекался. Федора тоже поймали, к проруби отнесли на руках. Он с обреченным видом в полынью погрузился, а выплыл из другой — метров за десять. И этим уже совершенно потряс воображение мальчика.

Вадик, понимая, что скоро умрет (опухоль в голове — не шутки), очень боялся смерти. Смерть-луна являлась ему по ночам в виде тетки с голубоватым широким лицом, черными страшными глазами и длинными черными космами. И при виде смерти он плакал так, что даже макушка от слез была мокрая. А Федор, вдруг понял Вадик, смерти совсем не боится. И стал он Федору подражать, житие Серафима Саровского читать, чуда ждать: у открытого окна стоял, до трусов раздевшись, ждал, что у него, как у святого, на теле волосы вырастут, защитят от мороза. Тут уже мама Ирина перепугалась и Федора выставила из дома: “Вадик — мой, я хочу, чтобы он был со мной. А ты — уходи”.