Кролик разбогател - Джон Апдайк

Идти вниз с мокрыми руками нельзя. Это дерьмо Гаррисон непременно отпустит какую-нибудь остроту. «Смотри, как мастурбировал, — на пальцах до сих пор сперма». Кролик топчется в коридоре, прислушиваясь к доносящемуся снизу шуму, бессловесному гулу голосов — им весело и без него; голоса женщин звучат четче, у них свой ритм, точно вхолостую работает изношенный мотор, — песня эта звучит так отчетливо, что кажется, сейчас услышишь слова. Холл здесь затянут не зеленоватым, а тускло-сливовым бобриком, и, шагая по нему, Гарри подходит к порогу спальни Мэркеттов. Вот здесь оно и происходит. У Гарри образуется пустота в желудке, его начинает подташнивать при одной мысли о том, какой счастливчик этот Уэбб. Кровать низкая, в современном стиле, похожая на поднос с закраинами из красноватого дерева, и накрыта наспех — просто взяли и натянули одеяло. Здесь только что занимались любовью? Перед тем как принять душ до прихода гостей, потому и полотенца в ванной сырые? В воздухе над низкой кроватью Гарри мысленно видит ее влажные идеальные пальчики, эти вкусные маленькие пальчики, чьи отпечатки он часто замечал на плитах в «Летящем орле», а здесь ноги высоко подняты, позволяя раскрыться ее промежности, их маленькие пальчики ложатся на родинки на спине Уэбба. Прямо-таки обидно, где же справедливость, почему Уэббу так повезло — не только в том, что у него молодая жена, но и в том, что за стеной у него нет старухи Спрингер. А где же у Мэркеттов дети? Гарри поворачивает голову и видит в дальнем конце сливового бобрика закрытую белую дверь. Там. Спят. Он в безопасности. Бобрик заглушает его шаги, и он тихо, как привидение, вступает по нему в спальню. Пещера — вход запрещен. При виде чьей-то туманной фигуры у него скачет сердце: мужчина в синих брюках и мятой белой рубашке с засученными рукавами и распущенным галстуком, излишне дородный и грозный, наблюдает за ним. Господи! Это же он сам, это свое отражение во весь рост он видит в большом зеркале между двумя одинаковыми комодами из некрашеного дерева — в нем словно сквозь слой пудры проступает зернистый рисунок. Зеркало смотрит на кровать со стороны изножья. Ого! Эти двое! Значит, он ничего не выдумал. Они действительно совокуплялись перед зеркалом. Гарри редко видит себя вот так, с головы до ног, разве что когда покупает костюм у Кролла или у этого портного на Сосновой улице. Но там ты стоишь среди трех зеркал и нет этого страшноватого пространства вокруг, когда между тобой и зеркалом почти половина комнаты. Вид у него как у неопрятного уголовника — ни дать ни взять вор, слишком разжиревший для такой работы.

Удвоенная зеркалом тихая комната хранит очень мало следов живого присутствия Мэркеттов. Никаких маленьких кружевных вещиц, валяющихся повсюду и пахнущих Синди. На окнах — занавеси из толстой, в красную полосу материи, точно пышные штаны гигантского клоуна, а кроме того, жалюзи, не пропускающие свет, — он все время просит Дженис приобрести такие: теперь, когда листья облетают, свет бьет сквозь ветви бука прямо ему в лицо в семь утра; он же зарабатывает почти пятьдесят тысяч в год, а вот как вынужден жить, никогда они с Дженис толком не устроятся. Дальнее окно спальни со спущенными для сна жалюзи, должно быть, выходит на бассейн и на вытянувшиеся в ряд деревья, которые тут отделяют друг от друга дома, но Гарри не хочет далеко проникать в комнату: он и так уже злоупотребил гостеприимством. Руки у него высохли, пора спускаться вниз. Он стоит у края кровати — ее безликая поверхность начинается где-то ниже его коленей; атласное, персикового цвета покрывало наспех подоткнуто, и Гарри вдруг делает шаг к закругленной тумбочке кленового дерева и тихонько вытягивает ящик. Собственно, он был уже приоткрыт. Никаких диафрагм — такие штуки наверняка в ванной. Шариковая ручка, коробочка с пилюлями без названия, несколько коробков со спичками, две-три смятые квитанции, маленький желтый блокнотик с маркой компании кровельщиков и записанный в нем по диагонали номер телефона, маникюрные ножницы, несколько скрепок и… сердце у него так застучало, что даже заглушило шум, поднимаемый гостями внизу. В глубине Гарри обнаруживает несколько моментальных снимков, сделанных «Полароидом». Снимки, которыми хвастался Уэбб. Он берет пачечку, переворачивает и изучает снимки один за другим. Черт! Ему следовало взять очки, они остались внизу в кармане пиджака, надо перестать делать вид, будто они ему не нужны.

На верхнем снимке в этой самой комнате на этом атласном одеяле лежит голая Синди, разбросав ноги. Ее волосня даже чернее, чем он предполагал, она выглядит, если смотреть под таким углом, как буква «Т» — крышка буквы приходится на красноту, похожую на потертость, а нога буквы уходит в незагорелый зад, образующий бледное полукружие с каждой стороны. Гарри вытягивает руку с фотографией и подносит ее ближе к ночнику; глаза у него начинают слезиться от усилия все рассмотреть — каждую складочку, каждый волосок. Лицо Синди вне фокуса, его перекрывают груди, которые растеклись в обе стороны больше, чем предполагал Гарри, — она нервно улыбается фотографу. Снятый снизу подбородок кажется двойным. Ноги выглядят огромными. На другой фотографии Синди перевернулась и показывает зрителю пару ягодиц — рыбья белизна растекается в обе стороны от похожего на глаз проема. Для следующих двух фотографий камера сменила руки, — на них запечатлен стесняющийся тощий старина Уэбб: Гарри часто видел его таким после душа, вот только сейчас член у него стоит, и он поддерживает его рукой. Не так уж и стоит, а как стрелка на десяти часах, даже не на десяти, а скорее на девяти с чем-то, ну в общем-то нельзя и ожидать, чтобы у мужчины за пятьдесят член стоял на двенадцати, — предоставим это прыщавым юнцам; когда Кролику было четырнадцать, достаточно было солнечного луча, темноты под мышкой Лотти Бингамен, когда она поднимала руку с карандашиком, и материя вместе с «молнией» натягивались у него от прилива крови. У Уэбба член длинный, но не слишком толстый в основании, тем не менее Уэбб стоит с задорным видом и, несмотря на животик, тощие узловатые ноги и кислое выражение лица, явно доволен собой, — ни один волосок его волнистых волос не сместился. Следующие фотографии сделаны в порядке эксперимента при естественном свете — должно быть, все ставни были подняты и день впущен в комнату: какие-то глыбы и уступы плоти, сцепленные вместе и окрашенные фиолетовым цветом от недостаточной выдержки. Гарри узнает в одной из округлостей щеку Синди, и тут разгадка наступает: она работает ртом и эта фиолетовая палка — его член в ее растянутых губах, загогулины на переднем плане — волосы на груди Уэбба, который снимает. На следующей фотографии он подправил угол съемки и свет, и теперь в фокусе — черные ресницы одного глаза. За блестящим загорелым кончиком носа Синди ее пальцы, бескостные, с голубоватыми суставами и обгрызанными ногтями, держат испещренный венами орган, маленький палец приподнят, точно она играет на флейте. Что это Олли говорил про флейту? Для следующей фотографии Уэббу приходит в голову использовать зеркало: он становится сбоку с камерой, закрывающей его лицо, а милое личико Синди перерезано — она стоит голая на коленях, зажав в губах этот его крюк, который показывает на десять часов. В профиль у нее курносый нос и соски торчат. Эти трюки старого мерзавца завели-таки маленькую сучку. А головка ее, такая маленькая и кругленькая, торчит над его членом, точно сладкое яблочко. Гарри ожидает увидеть на следующем снимке ее лицо, покрытое будто слоем зубной пасты, как в порнофильмах, но Уэбб повернул ее и взял сзади, его член исчез в белорыбьем изгибе ее ягодиц, а рукой он удерживает ее с помощью большого пальца, погруженного во влагалище; груди ее свисают, точно тяжелые груши, а ноги рядом с ногами Уэбба кажутся толстыми. Она набирает вес. И станет еще толще. И превратится в уродину. А сейчас она смотрит в зеркало и смеется. Возможно, с трудом удерживая равновесие, так как Уэбб одной рукой снимает. Синди хохочет, расплылась в широкой, как на плакате, улыбке, удерживая в своем заду этот его желтый член. День, видимо, догорал, так как кожа у обоих Мэркеттов выглядит золотой, а мебель, отраженная в зеркале, кажется голубоватой, точно все происходит под водой. Это последняя фотография. Снимков восемь, а такая камера снимает десять. В «К сведению потребителей» некоторое время тому назад было немало написано о «Лэнд-камере СХ-7», но так и не было объяснено, что означает СХ. А теперь Гарри знает. У него болят глаза.

Шум внизу затихает — возможно, они прислушиваются к тому, что происходит наверху, не понимая, что могло с ним случиться. Гарри кладет снимки назад в ящик изображением вниз, черной оборотной стороной кверху и старательно задвигает ящик так, чтоб он был слегка приоткрыт. В комнате ничего больше не тронуто — его изображение в зеркале тут же сотрется. Останется лишь возбуждение, вызванное фотографиями. Не может он в таком виде идти вниз, и он пытается выбросить из головы это видение — ее смех при виде того, как ее трахают, — ну кто бы мог подумать, что крошка Синди может быть такой распутной? Не сразу понимаешь, что другие мужчины такие же распутники, как и ты, а потому нужно жизнь прожить, чтобы понять, что и девушки могут быть такими же. Кролик старается выбросить из головы этот смех, но он столь же воздушен, как носовой платок. Он старается переключиться мыслью на другие тайны, чтобы забыть об увиденном. Думать о своей дочери. О своем золоте. О сыне, возвращающемся завтра из Покон, чтобы потребовать себе место в магазине. Вот это помогло: образ Синди тускнеет. Раздумывая о мрачном Нельсоне, Гарри идет в ванную и открывает кран, точно собирается мыть руки, — на всякий случай, если кто-то внизу прислушивается, — а сам расстегивает пояс и приводит себя в порядок. Убивает то, что она вот так же хохотала у бассейна над чем-то, что сказал кто-то — то ли он, то ли Бадди Инглфингер, то ли какой-то шутник не из их компании. Значит, она под кого угодно ляжет.