Год рождения 1921 - Карел Птачник

Кизер устремился к восьмой комнате, за ним поспешили Нитрибит, Бент, Шварц и Липинский. Они увидели, что комната пуста, чемоданов нет, а койки даже не заправлены. Липинский доложил, что рано утром он будил комнату, и люди были на койках. Бекерле, принявший от него дежурство, не моргнув глазом, соврал, что он-де тоже обошел комнату и в «восьмерке» все были на месте: люди как раз вставали.

Только в два часа дня капитан собрал своих подчиненных на совещание. Карел и Гонзик облегченно вздохнули, Липинский с довольным видом покуривал половинку сигареты.

Капитан по телефону сообщил о происшествии в штаб батальона. Пока его соединили с Майнцем, было уже полчетвертого. Полковник выругал Кизера и осведомился, извещена ли полиция. Капитан соврал, что сделал это еще в полдень. Полковник приказал немедля поставить в известность полицейские власти по месту жительства беглецов и сердито бросил трубку.

Полицию известили в четыре часа дня, а в пять в протекторат полетели телеграммы. Капитан отменил все увольнительные и отпуска и приказал, чтобы отныне по казарме ночью дежурило четверо часовых — двое внутри здания и двое у ворот. Потом он заперся у себя в комнате вместе с Олином.

— Не уверяйте меня, что вы ничего не знали, — накинулся он на фербиндунгсмана. — Бегство целой комнаты — не пустяк! Вы должны выяснить, кто затеял это дело. Непременно! Понятно? Хорошо еще, что Коха и Штейница отослали отсюда, представляете, какой был бы срам! Вы должны найти виновника во что бы то ни стало!

Из пятнадцати отпускников в тот день вернулись только четверо. Через неделю на запрос капитана полиция прислала ответ, где сообщалось: «Установлено, что все отпускники десять дней назад отбыли в свою роту. С тех пор сведений нет никаких».

Единственный, кто вернулся с недельным опозданием, был Кованда. Узнав, что Эда удрал со всей комнатой и еще десять человек не вернулись из отпуска, Кованда рвал на себе волосы, бил себя кулаком по голове и бранился на чем свет стоит.

— Плюйте на меня! — голосил он. — Я старый осел! Вернулся! А мог бы лежать дома, на сеновале, и ждать конца войны! Почему мне никто не сказал, что пора удирать?!

Восстановление «Брабага» подходило к концу. Германской военной машине нужно было питание — драгоценное горючее, которое можно выжать из бурого саксонского угля. А поэтому никакие помехи не могли замедлить ремонт машин, агрегатов, построек, газгольдеров, трубопроводов, кабелей, дорог. Территория завода кишела людьми, как гигантский муравейник, тысячи рабочих приводили в порядок сложное оборудование, превращающее уголь в бензин. Но «Брабаг» был лишь небольшим звеном в гигантском химическом комбинате Саксонии; непосвященные узнали об этом лишь после того, как, незадолго до рождества, бомбы, казалось бы совершенно бесцельно, были сброшены на покрытые снегом поля, далеко от завода. Взрывы разрыли промерзшую землю, и на воздух взлетел трубопровод, связывавший «Брабаг» с другим заводом, трубы которого дымили на горизонте. Трубопровод пролегал глубоко под землей, и по нему с одного объекта на другой поступала полуфабрикатная смесь, масла́ и другие продукты, назначение и свойства которых были никому не известны. На заводе поговаривали, что «Брабаг» производит горючее для ракетных снарядов — «летающих телеграфных столбов», как называли немцы свое чудодейственное оружие — «Фау-2».

С упрямым усердием на заводе, уже в самом конце 1944 года, сооружали мощные бомбоубежища, словно рассчитывая пользоваться ими еще много лет. Администрация, видимо, не задумывалась над тем, что произойдет в ближайшие дни и недели, а если и задумывалась, то исходила из заверений ставки фюрера в том, что Германия выиграет войну и что-де нет на свете армии, которая вступила бы на немецкую землю. То, что оказалось не по силам отборным частям СС и гвардейским дивизиям Гитлера, теперь предстояло совершить пенсионерам, женщинам и гитлеровской молодежи, в наскоро организованных отрядах «фольксштурма», вооруженных фаустпатронами и посланных, как агнцы на заклание, против английских, американских и советских танков.

Истерика охватила немецкий народ. Его загнали, как в нору, обратно в Германию, ему наносили удары со всех сторон. Немцы слишком поздно поняли, как много они теряют и каков будет их удел. И все же в Германии не раздались голоса, которые ясно сказали бы Гитлеру «нет». Сильный и бесстрашный немецкий народ боялся посмотреть правде в глаза и, словно в шорах, шел навстречу гибели. Словно превосходные немецкие инженеры и расчетчики вдруг разучились считать, словно лучшие оптики Иены стали близоруки, словно утратили способность мыслить ученики Гете, Шиллера, Канта и Гейне и перестали любить жизнь виноградари Рейна, горняки Рура, рабочие Круппа и Сименса, И. Г. Фарбениндустри, сталевары, химики, торговцы, земледельцы, интеллигенция. Они верили в «Провидение» и в своего бесноватого фюрера, который все еще кричал о победе в дни, когда советские стальные дивизии уже ворвались в Восточную Пруссию, а войска союзников перешли широкий Рейн, когда были превращены в развалины Берлин, Мюнхен, Франкфурт, Кассель, Эссен, Кельн.

Принимать слова фюрера на веру было много легче, чем критически размышлять над ними. А в труде, в лихорадочной работе, растерявшиеся, охваченные тупой инерцией люди, пытались найти забвение и отраду. Вот почему техник Леман возился с планами новых бомбоубежищ, строительство которых должно было начаться весной 1945 года. Вот почему капитан Кизер велел выстроить у ворот кирпичную будку для часового и мастерскую для сапожника и портного. Вот почему макет бомбы вместе с табличкой «Tod und Not — Dir und Deutschland droht» снова был водружен на постаменте перед школой. Поэтому заново красили ограду вокруг громадной территории завода, прокладывая новую железнодорожную ветку, устанавливали более мощные сирены. Нужно было работать, нужно было что-нибудь делать, чтобы люди не поняли, что вся эта работа напрасна и смешна. Бомбоубежища на заводе были вовсе не нужны — никто на них не надеялся во время дневных бомбежек. Часовой во дворе школы никогда не сидел в будке, потому что ему приходилось патрулировать по тротуару перед зданием. Портной и сапожник удрали вместе с Эдой Конечным и замены им не было, макет бомбы через два дня снова кто-то сбросил с постамента. Табличка с лозунгом тоже исчезла. Новый забор вокруг завода рабочие свалили через неделю, потому что вовремя воздушной тревоги не было времени бежать через главные ворота. А сирены потеряли всякое значение, потому что авиация союзников не покидала немецкое небо и воздушная тревога не прекращалась до конца войны. В сочельник полицейский патруль привел в школу Ферду Коцмана. Полицейский вручил капитану сопроводительные бумаги и ушел. Ферда остался стоять у дверей комнаты Кизера, опасливо поглядывая на капитана и Олина, сидевшего на диване.

— Здорово, Ферда! — сказал Олин, протягивая руку. Ферда вяло пожал ее и быстро спрятал руки за спину. По щекам его струились слезы, он дрожал как в лихорадке.

— Ну, Коцман, — благосклонно сказал капитан. — Отучили вас воровать? Сколько времени вы там пробыли? С января тысяча девятьсот сорок третьего, не так ли? Два года, а? А вы изменились…

Ферда словно не слышал. Его глаза испуганно перебегали с предмета на предмет, это был взгляд загнанного зверя, который ищет, куда бы скрыться от опасности. Исхудавшее желтовато-серое лицо Ферды обросло редкой черной щетиной, форменная одежда на нем висела, волосы падали на лоб. Костлявыми, дрожащими руками он иногда утирал слезы и снова прятал руки за спину.

Капитан хотел было посмеяться над ним и напомнить о происшествии в Саарбрюккене, но ему вдруг стало противно смотреть на этого измученного, запуганного человека, и он приказал Олину отвести ему место в какой-нибудь комнате.

— Скажем, в двенадцатой? — осведомился тот, слегка усмехнувшись. Капитан понял.

— Очень хорошо. Значит, комната двенадцать. Отведите его!

Когда Олин привел Ферду в двенадцатую комнату, ребята уставились на них, с трудом узнавая Ферду.

— Мать честная! — сказал Кованда, поднявшись из-за стола. — Да ведь это Ферда Коцман! Ну и обработали там тебя, что верно, то верно.

Олин сладко улыбнулся и сказал:

— Он останется у вас. Вы наверняка будете рады ему, он вам подойдет.

— Да уж его мы не обидим, беднягу, — отозвался Кованда. — Для нас всякий милее, чем твоя милость… А теперь проваливай, — добавил он. — Сделал свое дело и уходи. Горбач, небось, уже скучает.

Ферде показали свободную койку.

— Раньше на ней спал Мирек, — сказал Карел. — А рядом Пепик. Он не скоро вернется из больницы, так что выбирай любую.

Ферда с минуту нерешительно осматривался, потом сел на койку Мирека и начал разуваться.

— Ты бы рассказал о себе, — подбодрил его Кованда. — Видно, тебе несладко пришлось. Я помню, какой ты был, когда тебя забрали. Здоров, как бык, сильный, плотный, вола мог унести на руках. А стал, как былинка.