Прощание с кошмаром - Татьяна Степанова

Со Свидерко в этот день они так ни до чего и не договорились: коса нашла на камень. И расстались крайне недовольные друг другом.

А человек, о котором они так много говорили и так много спорили… Этот день Иван Белогуров провел.., как? Если бы кто-то спросил: он бы ответил — «да как обычно». Его не терзали дурные предчувствия. И страха никакого не было. И вообще не было ничего.

Галерея открылась утром, как обычно. И закрылась тоже. Но работать «за прилавком» в этот день выпало одному Егору Дивиторскому. А он был зол и простужен. Простудился когда.., в одиночку вывозил труп Якина в лес на Минское шоссе. Еще в прошлый раз, в ночь урагана, — он понял, что в таких делах «чистоплюй Ванька» ему не помощник. А когда он самым постыдным образом грохнулся еще и в обморок на глазах опешившего Чучельника и им пришлось тащить его наверх из подвала, как мешок с дерьмом…

Егору Стало ясно: и на этот раз рассчитывать придется только на себя. Женька занят — у него дела в подвале с новоприобретенной белой тсантсой.

Егор метался в ту ночь как угорелый. Все происходило словно в черной комедии: запаковали с Чучельником трупешник в пластиковый мешок, запихали в багажник «Хонды», и он помчался на Минку. Где-то на сорок девятом километре, не доезжая поста ГАИ, свернул на знакомый проселок, загнал машину в лес. И там, взвалив труп на плечи, потащил его в чащу, от дороги подальше. Там он провалился по пояс в то чертово болото, поросшее брусникой и черникой. Промок, как пес, простудился, но зато… Зато труп Гришки Якина лежал на самом дне чавкающей трясины. И для того, чтобы до него добраться, следовало сначала осушить топь.

За Лекс в «Олимпийский» Егор тогда так и не успел. Слава Богу, она захватила телефон — он позвонил ей прямо с Минского шоссе. Сказал, что Ванька, как всегда, «в дупель» а он, Егор, занят, так что, девочка… «Я доберусь сама, — коротко ответила Лекс, — шоу продолжается».

Егор хмыкнул в ответ: девчонка взрослеет прямо на глазах. Странно, что она до сих пор не в курсе их дел. И как это они все еще ухитряются блюсти конспирацию — живут-то в одном доме. Правда, девчонку, кроме постели, кажется, ничего не интересует. Страстная натура, видно, эта толстушка. Развратил Ванька малолетку, развратил, а сам… А было бы забавно однажды позволить ей заглянуть в подвал. Как бы она отреагировала? У женщин душа — потемки, а уж у таких недотраханных сучонок… Как же им следовало поступить в случае, если бы она узнала? Прикончить и ее? Егор вспомнил, какими собачьими глазами провожает с некоторых пер Женька эту шлюшку. Чучельнику захотелось клубнички — на лице у мальчишки написано. Правда, у него никогда еще не было, женщины. Он скорее всего, бедняжка, наверное, даже и не знает, что к чему и для чего в этих делах…

В этот день, когда Егор исполнял свои обязанности менеджера и продавца наверху в демонстрационном зале, когда Женька от рассвета до заката надрывался в душном горячем подвале, где проходила доводку в установке для искусственного загара белая тсантса, Александрина-Лекс провела вне дома: сама с собой, и не только.

Утром Белогуров положил на столик у кровати деньги: «Вот, купи себе что-нибудь». А она протянула руку и смахнула их себе на одеяло. С той памятной ссоры он уже второй раз давал ей деньги — крупную сумму. Причем даже не интересовался, куда и на что она собирается их потратить.

Лекс весь этот день бродила по магазинам. Была в ГУМе, и в «подземке» на Манежной, и в Пассаже. В обед наведалась в «Патио-Пиццу». Ела там как одержимая, хотя да гавайская пицца, и крабовый салат, и манго в сиропе, и кофе — все казалось на один вкус: горьким. Потому что горечь царила во рту. Потом она снова блуждала по магазинам. А под вечер ноги принесли ее в «Макдоналдс» на Пушкинской. И там за столиком она познакомилась с каким-то приезжим грузином, который говорил с диким акцентом. Он показался ей стариком. Он посадил ее в машину — вроде бы подвезти домой.. Завез, в какой-то темный двор у Белорусского вокзала и сразу, не говоря ни слова, начал расстегивать брюки…

Сначала Лекс хотела выпрыгнуть из машины, но потом.., осталась сидеть на месте. Достала из сумочки пудреницу и помаду. Жирно подкрасила губы. Грузин смотрел на нее жадными, затуманенными страстью глазами. Ждал. Она разглядывала себя в зеркальце: вроде что-то новое появилось в знакомых чертах. Когда она начала его ласкать, грубо и исступленно, он по крайней мере не отталкивал ее от себя. А ей в тот миг больше ничего и не было нужно. Больше всего ее занимал вопрос; как долго на его коже сохранятся следы ее новенькой помады «Берроуз».

А Белогуров…

День уже клонился к вечеру, когда он решил наконец, что пора возвращаться домой в Гранатовый переулок. Он был трезв как стеклышко. Ситуация обязывала: весь этот день он провел в гостях у старого знакомого — друга еще своего деда, известного московского коллекционера, владельца единственного в столице экземпляра альбома Бориса Григорьева.

Когда вчера новоявленные клиенты спрашивали его об этой вещи, он уже точно знал, у кого ее искать. Старичок-коллекционер переживал тяжелые времена: единственный сын его десять лет назад погиб в автокатастрофе, жена умерла, пенсия составляла «прожиточный минимум». Белогуров рассчитывал, что уговорить его продать альбом за хорошую цену не составит особого труда. Однако старик неожиданно заупрямился. Вбил себе в голову, что ДОЛЖЕН завещать свою коллекцию народу — точнее, Музею частных собраний, как покойный Зильберштейн, которого хорошо знал я всегда уважал.

Они неспешно толковали на тесной кухоньке за чашкой чая, где на старом холодильнике «Минск» красовалась клетка, а в ней без умолку трещала пара волнистых попугайчиков. Старик стоял на своем. А Белогуров не очень и настаивал. Странно, но ему Чрезвычайно не хотелось покидать эту пыльную, старчески захламленную квартирку, где на стенах, на древних выцветших обоях висели полотна Рериха, Кончаловского, Серебряковой, старые афиши театров Мейерхольда и Таирова, плакаты «Окон РОСТА» и ранних Кукрыниксов.

Они так и не пришли к соглашению. Старичок, как истинный коллекционер, «желал оставить свой след», но… Судя по полупустому холодильнику и жидкому чаю, в деньгах он отчаянно нуждался. Белогуров понял: со временем он дозреет, и тогда… Он предложил ему самому пообщаться с покупателями и, быть может, договориться о цене лично. Коллекционер не хотел, чтобы «эти люди» приходили к нему на квартиру. Как и все старики, он больше всего боялся смерти, пожара и воров. Белогуров предложил организовать встречу на нейтральной почве у себя в галерее: «Буду рад, Максим Платонович, показать вам свои новые приобретения».

Когда Белогуров «откланялся», было уже около семи вечера. Рядом с домом коллекционера (он жил на Солянке) располагалась церковь — недавно отреставрированная, похожая на пряник.

Неожиданно для себя Белогуров зашел в нее. Служба уже кончалась: молодой священник слабым голосом Читал горстке прихожан невнятную проповедь.

Белогуров остановился посреди церкви и… Запах воска и ладана, потрескивание свечек, бормотание старух… Зачем он сюда пришел? Для чего? И здесь, в этих стенах, как и там, в милиции, он ровным счетом ничего не ощущал. Пустота и апатия — и все. А в церкви только душно и скучно. И язык пастыря беден и косноязычен.

Белогуров подошел к монашке, продававшей иконки, свечки и книги. Купил толстую желтую свечу. Когда ставил ее перед какой-то темной иконой в углу, специально вызвал в себе те, запретные воспоминания: белое, перекошенное болью лицо Пекина, Якин, кувырком летящий вниз по лестнице… Страха в душе по-прежнему не было. Белогуров старательно зажег свечку от соседней. Икона была доморощенного примитивного письма: девятнадцатый век, один из немногих, породил на Руси бесталанных иконописцев. И опять та же тема: «Страшный суд». Грешники, праведники — и все с одинаковыми лицами, тупыми, равнодушными, покорными — бедное, бедное Божье стадо. Вокруг одного центрального персонажа витали в воздухе некие двое: один с белыми мохнатыми крылами и сусальным нимбом, другой с черными крылами и темным, искаженным гримасой ликом. Ангел и Демон. Персонаж на иконе смотрел на обоих со стоическим равнодушием и.., брезгливостью! Эта черно-белая парочка ему, видно, успела порядком надоесть.

Белогуров повернулся к иконе спиной. И здесь свой кич. Ему, как всегда по вечерам, захотелось (мучительно, непреодолимо) выпить. Где-то тут поблизости был бар…

Уже выходя из церкви, оглянулся с порога. Его свечка послушно горела, не освещая, однако, темной иконы. Итак, мораль этого церковного кича стара как мир: у каждого грешника есть свой ангел и свой демон и… Тут Белогуров подумал о Лекс: это именно ее папаша — тот запойный гатчинский реставратор Огуреев — называл «ангел мой»…

Над церковной колокольней занимался тихий закат. Лето было в самом зените. Белогуров быстрым шагом направился к машине. В голове царили легкость и пустота. И еще было ощущение покоя. И конечно, хотелось выпить… И никаких там угрызений совести, никакого тоскливого страха, щемящего сердца, никакого гнета воспоминаний, никакой боли — словом, ничего, абсолютная пустота.