Ледяной лес - Чиын Ха

Тяжелая болезнь? А ведь Коннор даже не упомянул, чем именно болен его ученик.

Догадки Андерсона подтвердились: старик был чудовищем. Юноша поклялся себе, что обязательно спасет мальчика и сообщит в опекунский совет, что в доме происходит неладное.

– Привет, малыш. Ты меня помнишь? Я пришел, чтобы забрать тебя.

– Я вам не верю, – хрипло произнес Баэль, глядя на юношу безжизненными глазами. – Я больше не верю, что кто-то поможет мне.

Андерсон пристально смотрел на мальчика, а затем подошел и осторожно обнял.

– Понимаю. Прости. Я знаю, это трудно, но, пожалуйста, доверься мне.

Баэль промолчал, а затем слегка кивнул. Сердце Андерсона заныло.

Юноша вгляделся в лицо мальчика и, осторожно приподняв челку, обнаружил кровоточащую рану у него на лбу. Он еле сдержался, чтобы не выругаться последними словами, вытащил из кармана платок и осторожно прижал к ране.

«Я должен спасти его», – пульсировала в голове единственная мысль.

– В таком состоянии ты не сможешь выступать. Нам нужно в больницу.

– Нет, – в страхе закричал Баэль, хватая Андерсона за рукав. – Я должен выступать! Сегодня я должен быть на сцене.

Юноша пришел сюда именно за этим, но в таком состоянии мальчику нельзя было выступать. В звуках скрипки, которые услышал Андерсон, подходя к дому, звучала глубокая боль: малыш выплескивал свои страдания в музыку.

– Сначала мы пойдем в больницу, а потом можешь играть сколько захочешь.

– Нет! Я должен выступить именно сегодня. Мне нужно подарить публике свою музыку.

Ребенок умолял Андерсона взглядом, будто от этого выступления зависела вся его жизнь, и юноша понял: его ничто не в силах остановить.

– Хорошо, но, если упадешь в обморок, пеняй на себя.

Стоя на крыльце дома, Коннор внимательно наблюдал, как Андерсон и мальчик садятся в повозку. На его лице отображалось злорадство, будто бы он знал, что мальчик непременно вернется в его цепкие руки. Андерсон почувствовал омерзение и отвернулся. Как только повозка тронулась, он с тревогой посмотрел на Баэля: мальчик тихо сидел, погруженный в свои мысли. Иногда, когда повозка резко тормозила, он слегка хмурился – видимо, каждое движение причиняло боль, – но Андерсон не заметил в его жестах ни намека на волнение. Казалось, ему неинтересны ни предстоящий конкурс, ни возможная награда.

Правда, когда они остановились на площади Монд, мальчик сильно удивился огромному количеству людей. Андерсон проводил его в комнату ожидания для участников и проверил списки. К счастью, они успели вовремя: перед Антонио оставалось еще два участника.

Мальчик спокойно разглядывал сцену, и Андерсон с беспокойством спросил:

– Ты точно сможешь выступать?

– Я не могу отказаться. Вряд ли мне представится другой такой шанс.

Андерсон вдруг осознал, что Баэль по-прежнему ему не доверяет и боится, что потом его снова отправят к Коннору.

– Не волнуйся. Если ты сыграешь точно так же, как играл дома, кто-нибудь обязательно заметит тебя и поможет, – с искренней уверенностью произнес юноша.

Мальчик никак не отреагировал. В нем расползался страх и кипела злоба из-за утренней вспышки Коннора. Давно привыкший к побоям, сегодня он впервые почувствовал дыхание смерти.

…Коннор поднял нож, и Баэль громко закричал. Мгновение старик колебался, а затем стрелой кинулся к мальчику. Если бы не слуга, вынесший десерт чуть раньше положенного, Антонио не отделался бы одним порезом.

Поступок Коннора вызвал в нем не только страх, но и безграничную злость, мальчик впервые ощутил ужас оттого, что убийство может сломать чью-то жизнь. И все же в его душе теплилась слабая надежда. А вдруг и правда, как сказал Андерсен, кто-нибудь по-настоящему услышит его музыку и спасет из этого ада? В Эдене, где живут прославленные маэстро и преданные зрители, обязательно найдется тот, кто поймет его, кто услышит его крик о помощи. Кто-то, способный почувствовать музыку Баэля так, как он чувствует ее сам. Возможно, этим человеком окажется тот господин де Моцерто или его дочь.

Впрочем, неважно. Он удовольствуется и одним. С этого момента Баэль будет играть лишь затем, чтобы найти этого единственного.

– Поприветствуйте следующего конкурсанта: ученик Фисе Коннора Антонио Баэль.

Когда прозвучало его имя, мальчик спокойно поднялся на сцену. Зрители стали перешептываться, с недоумением разглядывая его поношенную одежду, выпачканную в крови. Они все были наслышаны о гениальном ребенке, но, когда наконец увидели его, не поверили своим глазам. Кто-то даже пробормотал: «А он вообще умеет держать скрипку?»

Баэль внимательно обвел взглядом публику. Впервые он видел перед собой столько людей, но совершенно не растерялся, наоборот, решительно прижал скрипку к подбородку. Смычок ударил по струнам прежде, чем судьи подали знак к началу. Скрипка пронзительно запела, в ее звуках растворились вся боль, и ненависть, и горячие мольбы юного музыканта.

Мальчик кричал, и скрипка вторила ему. Его сломанная душа словно стала инструментом, а крик – струнами, которые рассказывали о муках.

Баэль играл совершенно другую мелодию, не ту, что выбрал для конкурса Коннор. Музыка рождалась у него в голове в эти самые мгновения. Мальчик импровизировал прямо на сцене.

Музыка сначала звучала нежно, затем словно превратилась в тысячи иголок, пронзавших нутро, и вновь затихла, даря спокойствие, а в следующий миг внезапно взорвалась мощным потоком, воплощая два чувства, бушевавшие в душе Баэля.

Мальчик не проронил ни слезинки, но играл так, будто все его тело сотрясалось от рыданий. Скрипка страдала вместе с ним. Если бы слезы могли распуститься на щеках прекрасными цветами, они непременно стали бы частью этой мелодии. Несмотря на безграничную печаль и тоску, музыка текла и переливалась, очаровывая волшебством.

Баэль играл с закрытыми глазами и не видел лиц, но был уверен, что все утирают слезы. Возможно, кто-нибудь из этих людей настолько проникнется его болью, что выбежит на сцену и крепко его обнимет. Мальчик знал: каждый разделял с ним эту боль, ведь он и мелодия были одним целым.

Выступление завершилось на пронзительной ноте. Никто не ожидал, что музыка оборвется так скоро, но Баэль больше не мог играть. Он выплеснул свою боль и чувства в музыке, имя которой совершенство.

Зрители удивленно переглядывались, пытаясь понять, действительно ли выступление подошло к концу, и, лишь когда Баэль опустил смычок, толпа разразилась восхищенными криками. Шум напугал мальчика, он отступил назад и открыл глаза.

Публика громко скандировала его имя, на лицах сияли улыбки. Люди аплодировали так, что, казалось, вот-вот взлетят. Баэль впервые получил признание и восхищение публики, но не чувствовал ни радости, ни счастья. Лишь страх.

Он посмотрел налево: никого. Повернул голову направо: тоже никого.

Среди зрителей не было никого, кто услышал бы его крики о помощи, иначе они бы не улыбались так радостно и не хлопали так неистово. Если, конечно, они умели сочувствовать.

Но должен же быть кто-то, хоть один человек, который понял его чувства. Может быть, кто-нибудь из судей услышал его мольбы?

Баэль посмотрел на членов жюри: они, как и все остальные, лишь самозабвенно аплодировали. Антонио даже не догадывался, что он стал первым за многие годы, чье выступление они не посмели прервать. Правда, даже если бы узнал, это вряд ли осчастливило бы его.

Не может быть… Не верю.

Антонио сделал шаг назад. К нему подбежал один из организаторов и что-то сказал, но он не разобрал ни слова. Баэль в мгновение ока сбежал со сцены и уже хотел броситься прочь, как вдруг кто-то его остановил. Повернув голову, он встретился взглядом с Андерсоном. В глазах юноши стояли слезы.

– Вы… услышали?

– Услышал что?

Андерсон взирал на него с неподдельным восхищением, и Баэль осознал, что юноша плакал не потому, что понял его музыку, а от восхищения.

– Я уверен, звание юного наследника пилигримов будет твоим.