Русские горки. Конец Российского государства - Дмитрий Калюжный

Возникла идея проведения общероссийского референдума о власти. Видимо, младореформаторы считали, что в конкретных условиях можно будет сфальсифицировать результаты или дать произвольную интерпретацию полученным результатам. Ведь инструментарий проведения такого референдума находился под полным контролем исполнительной власти, в руках которой находились рычаги управления средствами массовой информации. В те времена Г. Попов предлагал созыв Учредительного собрания.

3 ноября 1992 года Ельцин встретился с десятью лидерами «Гражданского союза». Он заявил, что считает этот блок своей надёжной опорой (но при этом не принял ни одного их предложения). В дальнейшем стало ясно, чего стоят лидеры этого «союза». Наиболее показательна карьера А. Руцкого, цель которого была — только удержаться при власти. Он проделал путь от вице-президента Российской Федерации до узника «Матроской тишины», а оттуда попал в губернаторы Курска, и после первого же срока был изгнан избирателями.

С такими лидерами «Гражданский союз» умер сам собой. Да и зачем он теперь был нужен? Элита концентрировалась вокруг своего нового, настоящего вождя. Пришло время её триумфа: весь ресурс страны переходил в её руки; можно было отложить мелкие разногласия на потом. Народ безмолвствовал? Нет, ему затыкали рот.

Новое поколение догматиков

Сегодня, по прошествии лет зная результаты их деятельности, мы можем дать оценку младореформаторам начала «эпохи реформ». Это были малограмотные, легко поддающиеся манипуляции люди, много говорившие о будущем процветании, но беспомощные в решении простейших текущих проблем. Не имея собственных мыслей, они полностью подпали под власть западных схем рыночной экономики, причём эту экономику они представляли себе весьма своеобразно, веря, что есть какой-то всесильный чистый рынок.

Юные реформаторы исходили из того, что построение рыночной экономики — это процесс, который в разных странах происходит примерно одинаково, а потому им всего лишь надо наложить на Россию «рыночную матрицу» — и дальше всё получится само собой.

Опыта перехода от экономики социалистического типа с доминированием общественной собственности, централизованным планированием производства и т. д. к началу реформы не было. Образцом для наших реформаторов стала Польша, которая раньше других стран социалистического лагеря приступила к подобной реформе (её связывали с именем министра экономики Лешека Бальцеровича). А центральным компонентом польского варианта была шоковая терапия, то есть быстрое, практически мгновенное освобождение рынка с такими неизбежными следствиями, как невероятно высокие темпы инфляции, обесценивание сбережений населения, ломка существующих хозяйственных связей, беспрепятственное проникновение на внутренний рынок зарубежных товаров и т. д.

Польские реформаторы, как и наши, полагали, что далее рынок сам собой расставит всё по своим местам, найдёт соответствующие данному хозяйству и его структуре цены, ставки заработной платы, тарифы на всевозможные услуги, в том числе транспорт, электроэнергию и прочее, и само собой установится экономическое равновесие. Все реформаторы того периода, что в Польше, что в России, жили с головами, свёрнутыми в сторону Запада, и не могли себе представить, что положение равновесия может оказаться и неприемлемым.

Экономика — это нелинейная динамическая система; равновесие в ней требует определённого потока вещества и энергии. Она подобна живому организму: чтобы он жил, его надо кормить и создавать внешние условия, совместимые с жизнью. Если же не кормить, то равновесие установится на уровне дистрофии. Кроме того, страны существуют не в вакууме, а в окружении других стран, которые конкурируют за жизненные ресурсы. И слабые здесь не выживают.

На первых порах Польше довольно быстро удалось достичь сбалансированности, хотя многие оставались недовольными: при шоковой терапии уровень благосостояния существенной части населения понизился, а при перестройке структуры экономики (из-за резких изменений системы цен и под давлением внешней конкуренции) многие предприятия закрылись, выросла безработица. Однако динамика была вроде бы положительной, и можно было ожидать, что здесь всё будет хорошо. Однако довольно скоро возник вопрос: а нельзя ли было получить примерно те же результаты с меньшими социальными издержками? Ведь экономические успехи оказались не столь велики: в 2002 году уровень безработицы держался на уровне 17 %.

Время от времени наши либералы-экономисты вспоминают страны Американского континента как пример успешных реформ — Чили, Бразилия, Аргентина, Мексика. Правда, результаты здешних реформ они изучали по рекламным проспектам Гарварда.

Сегодня Аргентина вполне может соперничать с нами по удельному — в расчёте на душу населения — вывозу капитала и по провалу реформ. В других странах тоже никаких чудес реформирование не дало.

В Аргентине были и авторитарный режим, который не раз пытался демократизироваться, и ряд монополизированных отраслей, и многие неблагоприятные факторы, но, стартовые позиции всё же были лучше, чем в России. Когда в конце 1970-х годов у экономистов или политологов спрашивали, какая страна третьего мира первой индустриализуется, станет полноценной рыночной страной с развитым гражданским обществом, почти все без сомнений отвечали: Аргентина. И вот в этой стране, сколько бы ей ни советовали, какие бы благоприятные факторы для развития рынка ни находили, ничего путного не вышло. Беспрецедентный вывоз капитала (выше оказались только объёмы и темпы бегства капитала из России) и всевозможные неурядицы отбросили Аргентину назад, и она пережила настоящую экономическую катастрофу. Она оказалась в тупике, из которого вынуждена выбираться ползком. Сегодня Аргентина — не позитивный, а негативный пример.

Не зная реального положения в странах, реформы которых они брались копировать, наши реформаторы к тому же не знали ни рынок стран Запада (в частности, США), ни свою собственную страну.

Прежде всего, у них не было понимания, что не существует нигде в мире ни «чистого» рыночного, ни «чистого» планового хозяйства. Всякое хозяйство намного сложнее, а потому любая теория ограничена, не полна, не применима во многих и многих случаях. Но, будучи по складу ума пусть и грамотными, но начётчиками, они пытались выбрать книжку с подходящей теорией, а книжек и теорий много, и не зная, за какую взяться, они вынужденно составляли эклектическую мешанину догм, — и постоянно спотыкались, ибо жизнь — другая, не соответствует она никаким теориям!

И.Л. Солоневич писал по сходному поводу:

«Усилия философских поколений были, прежде всего, усилиями недобросовестными. Под этикеткой науки нам преподнесли то, что никогда никакой наукой не было и не является наукой сейчас. Наше сознание наполнили рядом иллюзорных представлений. Наши души наполнили ненавистью. Наш язык засорили словами, которые в большинстве случаев не означают ровным счётом ничего, и во всех случаях означают, по меньшей мере, фальсификацию. Всякий философ норовит свергнуть всякую религию и всякую традицию и на их место поставить свою Истину с большой буквы, единственную научно обоснованную, единственную, во имя которой можно и должно ненавидеть и резать ближних своих. Вот ненавистью и резнёй мы и занимаемся десятки лет подряд…»

Насколько несходны понятия «рынок» и «социализм»? Тождественны ли понятия «рынок» и «капитализм»? В этой области знаний немыслимое количество химер и мифов. Социализм — отнюдь не один только план: строем в магазин, к прилавкам попарно — ать, два! Капитализм — совсем не только рынок, и даже совсем не рынок.

И то, и другое, имея в составе своём элементы рыночной экономики, перемешанные в той или иной пропорции, выходит за пределы экономики. Современный западный капитализм — не столько рынок сам по себе, и даже не столько форма его особой организации, сколько способ эксплуатации рынков других стран. Фернан Бродель без всяких экивоков назвал такой капитализм «противорынком», поскольку его суть «в явно другой деятельности», «в неэквивалентных обменах, в которых конкуренция, являющаяся основным законом так называемой рыночной экономики, не занимает подобающего места».

Мы ведь знаем (в отличие от наших реформаторов), как Запад стал богатым — не от рынка, а от противорынка! Помните знаменитые «банановые республики»? Целые страны Латинской Америки под угрозой силы выращивали бананы, а скупала их единственная компания: американская «Юнайтед Фрутс», устанавливая монопольно низкие цены, и она же продавала их по всему миру по монопольно высоким ценам! Где в этой «экономической модели» рынок? Нет его.