Новый Мир ( № 7 2007) - Новый Мир Новый Мир

Эгоизм —

попытка превратить

местоимение Я

в неологизм.

И ведь превращает.

— А одеяло хотя бы дадите?

— Одеяла не дам, не положено. Потому что тепло.

— Как же тепло, если холодно?

— Вам, может, и холодно. А вообще — тепло.

Повернулась и ушла, обиженная. Правда, через минуту заглядывает в купе и протягивает одеяло. Жалостливая. С мужиками спорить умная женщина не станет. Потому что бесполезно. Мужик — он дурак от рождения. Настоящая женщина это понимает, а потому в споры и в поучения не лезет.

Учить мужика — что об стенку горох.

Бросать мужика — что об стенку мяч.

Мужик — он есть. И, как правило, плох.

А мне, хорошей, — любить, хоть плачь,

да мягко стелить для вчерашних утех,

да всхлипывать: “Ты у меня лучше всех!”

Вот и соседка по купе смотрит на своего опять захрапевшего мужа с нежностью да с жалостью. Он, конечно, дурак, как и все мужики, пьяница и прочее. А что делать? Свой ведь. Вот только и остается, что повторять следом за Павловой: “Ты у меня лучше всех!”

Итак, одеяло есть. Теперь будет проще осознавать его роль в постижении мироздания. В тепле это как-то лучше удается.

я не могу согреть площадь

больше площади одеяла

я не могу сделаться проще

чем в плоскости одеяла

я не могу сделать больше

чем тебе поправлять одеяло

я не могу сделать больше

я понимаю что этого мало

Никуда не денешься: взгляд Павловой — взгляд из-под одеяла или — под одеяло. На этом во многом строится мировоззрение. А то вдруг, совершая подлинную революцию, отбрасывает это самое одеяло, чтобы все вдруг узнали то, что… уже знали. В ее мире и бунт свой, другой, и революция такая же. И от памятника, по-пушкински, по-державински, не удержалась. Но — по-своему, конечно:

И долго буду тем любезна,

что на краю гудящей бездны

я подтыкала одеяла

и милость к спящим призывала.

И это не игра, не поза — такой памятник естественным образом вырастает из ее же стихов.

Поэтесса живет как бы вне социума, вне мира. Внешний мир в стихи проникает редко, а если и проникает, то какими-то странными ассоциациями или явлениями, которые для современного русского человека и явлениями-то никакими не являются. То вдруг всплывает футбольный матч между “Спартаком” и киевским “Динамо” со своеобразными комментариями. Казалось бы, где поэт Павлова и где — футбол? Не должны вроде бы пересекаться. То (да еще и под заголовком “Подражание Ахматовой”) врывается в стихи такое лирическое откровение, как: “И слово „хуй” на стенке лифта / перечитала восемь раз”. Ну, у кого из жителей Москвы на подобных надписях на лифтах, на заборах ли, на стенах остановится взор? Да ни у кого. Никакое это не явление бытия. Это быт, и вовсе неприметный. А то вдруг возникает неожиданный страх:

Около окон с неясною целью

ездит машина, по-русски — “маруся”.

Я насмотрелась предвыборных теле-

клипов, я спать без одежды боюсь, я

слушаю, слушаю шум ее, еле

прикасаясь затылком к подушке…

Выковырять меня из постели

проще, чем устрицу из ракушки.

Страх этот, конечно, вызван не пресловутой “марусей”, которые, к слову говоря, уже давным-давно никуда не ездят. Да и предвыборные телеклипы никому ничем не грозят — шоу, и только. Здесь другое: любое проявление внешнего мира, даже безобидное, грозит разрушить постельный мир, “выковырять” из постели. А это уже для Павловой действительно будет трагедией. При этом Вера (как кажется) иногда вдруг не то чтобы просыпается, просто подальше высовывается из-под одеяла. И тогда возникает точное, горькое:

Писали родину с заглавной,

писали Бога со строчной,

ведомы Ольгой Николавной

с Ириной Александровной.

Вотще мы родине молились

и втуне получали пять.

Все правила переменились.

Бог знает, как теперь писать.

Любому человеку, хорошо знакомому с русской поэзией, сразу же бросится в глаза отсутствие трагедии, отсутствие судьбы. Той самой высокой трагедии и высокой судьбы, без которых большой русской поэзии никогда не существовало. Но, заметив это, я тут же себя одергиваю и задумываюсь: а может, быть женщиной — уже судьба, уже трагедия? Нам, мужикам, все равно этого до конца не понять. У нас все борьба какая-то — все равно с кем и зачем. У нас проблемы мироустройства, мироздания, политика и прочая ерунда.

Творить? Ну что ты! — Створаживать

подкисшее житие,

житуху облагораживать,

чтоб легче было ее

любить. И любить ее, жирную,

как желтый пасхальный творог…

А ты мне про тайны надмирные,

а ты мне — восстань, пророк!..

Женщина — вещь в себе. Женщина — начало и венец истории внутри себя. Женщина этот мир держит. Ванька чуть что — за ружье и в революцию. А Манька уже в дверях стоит: не пущу, у тебя жена, дети. Поэтому у женщины и борьба другая — удержать. Или, на худой конец, сбежать к другому. И того, другого, удерживать. И с тем, другим, бороться. Своими средствами. Битва длиною в жизнь. Обреченная на поражение. “Битва стара. Поражение впереди”. Вера Павлова — мудрая женщина. Она не борется с женской природой. Она ей следует. Смею, однако, предположить, что в эту борьбу иногда вклинивается сомнение:

Нет, каково: до тридцати двух лет

считать любовь единственным событьем,

предназначение считать соитьем

и думать, что иного смысла нет?!

И тем не менее: закон есть закон. “Закон всемирен. Свято ложе”.

Нет занятия более унылого, чем езда в поезде. Одно из немногих теперь развлечений — таможенные и пограничные досмотры. И вот заявляется таможенник. С собакой. Смотрит на мой ноутбук, потом на меня и подозрительно так вопрошает: “Что пишем?” А что я ему скажу? Что пишу о стихах Веры Павловой? Могут и с поезда ссадить.

— Пишу, — говорю, — историю украинской таможни.

Таможенник, конечно, стоит дурак дураком и не знает, верить или нет. А тут соседский сынок взял да и сунул пограничной собаке колбасы. Собака съела. И нюх, наверно, из-за этого потеряла. Стоит себе, хвостом виляет и ничего не вынюхивает. Таможенник давай ругаться да будить мужика на верхней полке. А тот спросонья (да, как уже было сказано, с похмелья) ничего не понимает. А потом возьми и брякни:

— Собака взяток не берет, так пусть хоть колбасы поест.

Что тут началось! С поезда, говорит таможенник, ссажу. А как его ссадишь? У него ни наркотиков, ни оружия. Только колбасы чуток да водка на донышке. В общем, кое-как пронесло. А в соседнем купе какой-то старушке все узлы переворошили. Так она им на весь коридор кричала: “Бога вы не боитесь!” А потом еще так: “Бога вы забыли!” В общем, весело.

Бог не умер, Он болеет,

Он серьезно нездоров.

Аллергически алеет

небо в струпьях облаков.

Что же я могу? Немного.

Даже больше — ничего.

Свечку за здоровье Бога.

Рюмку водки за Него.

У Веры Павловой отношения с Богом тоже несколько странные. При этом хочу оговориться: то, что я пишу, — сугубо мои ощущения. С ними вполне может не согласиться автор. Да и вообще ощущения мои могут быть чрезмерно субъективными и даже ложными. С этим я согласен заранее. Так вот: мне показалось, что с Богом — тоже какая-то нежно-ласковая борьба. С одной стороны — четкий православный канон. С другой… Вере, наверно, Бог представляется все-таки мужчиной. И свое отношение к мужчинам она нет-нет да и переносит на Него. “Свечку за здоровье Бога. / Рюмку водки за Него”. Могла бы — подоткнула одеяло у Его воображаемой постели. То есть — любит, конечно. Хотя с духом, как мы помним, все-таки борется. Я хочу привести, на мой взгляд, совершенно замечательное стихотворение, способное проиллюстрировать все мои домыслы.

Стансы постом

1

Завербована вербой

в соучастницы чуда,