Набат - Цаголов Василий Македонович

Потом, на новом рубеже, его убило…

— Матюшкин, — тихо повторил генерал.

— Не могу…

— За нами, милый, Москва.

Тряхнув рукой, генерал сбросил варежку.

Матюшкин вложил ему в руку гранату, а сам на брюхе выбрался из траншеи.

Сжал генерал гранату. Ползет вперед Матюшкин. Танк, не сбавляя скорости, палит на ходу. Встал генерал во весь рост, занес руку с гранатой.

Матюшкин успел метнуть раньше.

Головной танк застопорило. Откинулась башенная крышка, и из люка высунулось дуло автомата. Застрекотало. Матюшкин подскочил к танку, бросил в люк «лимонку», отбежал, упал, прежде чем услышал глухой взрыв.

Два танка повернули назад. Немецкие автоматчики зарылись в снег, открыли бесприцельный огонь.

Вернулся ползком Матюшкин. Без шапки, разгоряченный.

— Ах, разиня, посеял, — бормоча, свалился в траншею.

— Как ты его? — не удержался генерал.

— Ушанку-то?..

— Танк..

— Не знаю, — просто сказал Матюшкин. — Шапку вот потерял, старшина другую не даст.

— Ты папахи достоин, Матюшкин, генеральской.

— Уж скажете… — не по уставу ответил боец.

Пришел Веревкин, без слов сунул Матюшкину ушанку.

— Спасибо, — сказал ему в спину Матюшкин, и на душе у него потеплело.

Генерал приказал:

— Приготовиться к контратаке! Эвакуировать тяжелораненых.

Козырнул Матюшкин, а когда отошел, понял: формальность в ту минуту была лишней.

Оглянувшись, Хетагуров крикнул вслед:

— Что же с комиссаром?

Послышались шаги. Возвращался Матюшкин.

— Матюшкин!

— Я!

— Найди полкового комиссара.

Снова ушел ординарец, но вскоре вернулся, топая сапогами.

— Товарищ генерал, беда, — выпалил он.

— Погиб?

Генерал подался к Матюшкину.

— Славка… Сын его подбил танк и сам…

Генерал бежал по траншее запыхавшись, ему помогли выбраться.

Комиссар стоял с обнаженной головой…

Расстегнул генерал полушубок на груди, перевел дух, всмотрелся в Славку, лежащего на шинели.

Комиссар опустился на колено, поцеловал Славку в забитые снегом волосы. Не выдержал: встал, уронив голову, беззвучно зарыдал.

Стащил с головы шапку генерал. Бойцы, взявшись за края шинели, подняли товарища… Им наперерез шагнул генерал, положил руку на холодную Славкину щеку. Отступил, опустив плечи, пошел к траншее.

Из траншеи стал рассматривать в бинокль поляну. Мысль о комиссаре мешала сосредоточиться: на поляне притаились немецкие автоматчики. Пойдут ли танки им на выручку? Хотя бы они опоздали.

Пришел комиссар… Рядом тяжело дышал Матюшкин.

— Разрешите ударить по ним с тыла и флангов? А вы с фронта пойдете. То есть не вы, а бойцы, — спохватился ординарец.

«И я ведь об этом думаю. Ему бы генералом быть», — Хетагуров хотел сказать: «Молодец», но его опередил комиссар.

— Приказ уже отдан, — проговорил комиссар.

По виску Ганькина сочилась кровь.

— Товарищ полковой комиссар, вы…

Комиссар приложил руку к виску, и Матюшкин осекся под его суровым взглядом.

Генерал прислушался: интересно, о чем они?

Застрекотали на поляне ручные пулеметы. Немецкие солдаты, атакованные с флангов и тыла, палили из автоматов. Комиссар вырвал из кобуры наган, занес над головой:

— За мной! Вперед!

Бойцы устремились за комиссаром.

— Ура-а-а!

Кони, утопая в снегу по самое брюхо, задрали кверху головы.

Впереди ехал Матюшкин. Его рослый иноходец широкой грудью взрыхлял снег, пробивая дорогу рысаку, что был под генералом. Рысак сливался с заснеженной степной гладью, и только на лбу чернело пятно.

Раздобыл коней Матюшкин, донской казак, как он сам себя называл, видно, в шутку. На широком, скуластом лице часто мигали узковатые глаза. Вот и узнай, кто он. Матюшкин зорко смотрел по сторонам: ну, как появится неприятель, как-никак рядом же передовая.

Вдали через ровные промежутки вспыхивал горизонт: немцы жгли осветительные ракеты.

Взмыленные кони отфыркивали крупные хлопья пены. Покачиваясь в мягком седле, Хетагуров думал о предстоящих боях. Круговая оборона Ракитино даст возможность продержаться столько, сколько потребуется командованию фронтом.

Кони остановились у глубокого рва. Ординарец, навьюченный автоматом, дисками, гранатами, ранцем, сполз с коня и поспешил на помощь генералу, но тот уже легко спрыгнул на снег, затопал на месте сначала медленно, потом быстрей, а когда отогрелся, прошелся вдоль рва.

Ополченцы закончили рыть противотанковый ров и устроили перекур у винтовок, сложенных в козлы.

Генерал спустился в ров, приложив руку к виску, поздоровался, обвел взглядом обветренные, заросшие лица ополченцев. Сорок восемь часов, которые они провели на передовой, сроднили необстрелянных людей с опасностью. В четырех километрах от них велись ожесточенные бои с противником, и они спешили закончить ров.

Командир особого батальона ополченцев, белобрысый, долговязый, в очках с железной оправой, курил, обжигая огрубевшие в ссадинах пальцы.

— Не жадничайте, товарищ Курочкин, — генерал раскрыл портсигар. — Курите, генеральские.

Комбат взял папиросу, а свой окурок все же потушил и предусмотрительно спрятал в железную коробку из-под леденцов.

— С детства это у меня…

— Коробка? — улыбнулся генерал.

— Жадность. В деревне рос, без отца и матери.

Портсигар прошел по кругу и уже пустым вернулся к генералу, каждый спрятал папиросу, а курил ту, что была у Курочкина: сделает одну затяжку и передает товарищу.

— Спасибо, москвичи, выручили, — наконец нарушил молчание генерал. — Вы совершили невозможное!

— Кого мы выручили? — Самих себя? Свой город? — с ожесточением в голосе переспросил Курочкин и, не дождавшись ответа, договорил: — Каждый выполняет свой долг перед Родиной, перед самим собой. Как и вы, между прочим, товарищ генерал.

— Воевать во все времена было долгом армии, — проговорил Хетагуров. — Не так ли?

— Вы правы, но сейчас война всенародная, — сказал Курочкин. — Все мы солдаты! Все!

Не снимая варежек, генерал сжимал и разжимал пальцы.

— Россия видела на своем веку не одно нашествие, — смягчил свою резкость Курочкин. — В какой раз народ встает на смертный бой? Извините за пафос, но мы патриоты своей Родины.

Машинально генерал кивнул, думая о гордости, лично о своей гордости за свою землю, Родину, советских людей.

— Вы что-то хотите спросить? — поднял воротник шинели комбат.

— Нам приказано… — Хетагуров сделал паузу. — Мы обязаны задержать врага здесь, на этом месте. Ему удалось вклиниться между нами и соседом. Очень большой ценой мы не дали ему прорвать оборону на всю ее глубину. Противник упорно хочет выйти нам в тыл… Обстановка, товарищи, серьезная.

Ополченцы отходили с лопатами, кирками и продолжали долбить землю.

— Ваш батальон, очевидно, вернется в столицу?

— Разве мои товарищи похожи на трусов, товарищ генерал?

Курочкин снизу вверх провел варежкой по вздернутому носу:

— Мы умеем метко стрелять и в штыковую пойдем.

— Понятно, товарищ комбат.

Генерал представил себе оперативную карту.

…В окопах измотанные беспрерывными боями красноармейцы ведут счет каждой гранате, только в самый критический момент применяют их, в остальных случаях встречают танки бутылками с горючей смесью. А бывают моменты, когда патроны на учете…

Оборона редеет с каждым боем.

Противнику нужна Москва в эту зимнюю кампанию. Не позже! Зачем? Чтобы поднять дух армии и своих союзников после провала октябрьского наступления.

Противник навалился на группу Хетагурова: танки, орудия, минометы. Трудно, невыносимо трудно вести бой на его участке. А какой силы удар должен быть на центральном направлении фронта? Там же развернулись основные бои.

Генерал поднял глаза на Курочкина:

— Вы кем работали до войны?

— До войны? Странно звучит. Старшим научным сотрудником института языкознания Академии наук СССР. Ну, а в тридцатых годах служил в войсках ОГПУ. А вот Лихачев, мой заместитель…