Повседневная жизнь Французского Иностранного легиона: «Ко мне, Легион!» - Василий Журавлёв

Грузин, который в тот год командует войсками под Царицыном, не задумываясь, пустил бы Зиновия «в расход». Грузины, которые командуют Тифлисом, напротив, выказывают советнику представителя Франции всяческий «респект»: грузинские демократы всегда были падки на все иностранное.

В Тифлисе Зиновию заниматься особенно нечем: ему ясно, что как только через Кавказский хребет перевалит Красная армия, марионеточный режим рухнет. Как и в прошлые приезды на Родину, Пешков вновь чувствует себя чужим среди своих. Легионер с удовольствием пользуется своим новым статусом: его охотно принимают там, куда раньше не пустили бы дальше прихожей. На одном из таких «soire champagne» в обреченном городе, где вместо шампанского рекой течет кахетинское, он знакомится с Саломеей Николаевной Андрониковой — одной из самых красивых и неординарных женщин своего времени. Саломея принимает ухаживания и комплименты однорукого выкреста в форме офицера французской армии, но не более того: она думает, что есть пусть и слабая, но надежда вернуться к прошлой жизни. Саломея, та самая, чьи портреты по очереди писали восторженные художники, которой посвящала свои рифмы Анна Ахматова, а позже писала благодарственные письма обнищавшая в эмиграции Марина Цветаева… Та самая Саломея, что стала символом и последним отблеском заката русского Серебряного века — бархатного сезона исчезающей страны.

Ночной разговор краток: «Меня отзывают. Завтра. Поедете со мною?» Похоже на эвакуацию посольства дружественной страны, когда страна ломается под накопившимся гнетом этой дружбы. Легионер не дает выбор: «Ни бонны, ни гувернантки из Питера взять с собой невозможно — только Вы. Одно место багажа». Вернее два — Саломея и ее чемодан. Ответ краток «На рассвете? Что ж, в путь…»

Шустрая канонерка — русский корабль, который скоро превратится в тунисской Бизерте во французский металлолом. Торопливый стук дамских каблучков по трапу — матрос вот-вот сдернет его. Сражение снова проиграно, а вместе с ней и война. Впрочем, майор Пешков ретируется с трофеем. Самому не верится, но Саломея — его! Пусть и на короткое время спасательной операции. Выходя на палубу перекурить, Зинка с нижегородской Покровки ненадолго трезвел от этого белогвардейского бега и своих чувств среди крови, невосполнимых потерь и тифа. Он себе безжалостно признавался: «Халиф на час». Но не переживал, как и брат Яков, он мстил всему этому прошлому миру, когда им с братом нигде не находилось места, но так тесно было вдвоем…

План непродуманного бегства мог рухнуть: в новом паспорте, второпях сляпанном во французской миссии, была транзитная виза. Тем, кто приходит ночью на канонерке, печать от болгарских пограничников не требуется, но при посадке в Софии на поезд до Парижа в болгарах вдруг взыграла турецкая кровь — смесь «обиды за державу» и привычки к «бакшишу». Месье француз может следовать домой, а вот его русскую мадам придется оставить здесь — нет въездной болгарской печати! Деньгами вопрос не решить — при свидетелях не примут «малую скорбь». Паровоз дает нетерпеливый гудок и выпускает облако пара.

Пешков левой рукой решительно поднимет валявшуюся на столе печать почтовой службы и грохнет ею что было силы о девственный паспорт своего драгоценного багажа. Вам нужна печать — «сильвупле, другари»! Какие еще будут вопросы к важному представителю дружественной страны?

Девятого мая 1982 года лондонская газета «Таймс» сообщила: «Вчера на 94-м году жизни скончалась Саломея Николаевна Андроникова-Гальперн, последняя из самых блистательных женщин, которым довелось быть современницами расцвета Серебряного века русской поэзии, одна из самых известных красавиц той эпохи. Она славилась умом, обаянием и остроумием. В числе ее друзей были знаменитые русские поэты и художники…» В списке друзей Пешкова нет. Свой роман с легионером-выкрестом Саломея Николаевна не афишировала до глубокой старости, — увы, сословные условности сгубили не одну империю.

Их отношения продолжались и в Париже, но ожидать возвращения офицера из опасных командировок Саломея была не приучена: Зиновий — не Одиссей, а она — не Пенелопа, да и вообще профессиональные красавицы — неважные подруги фронтовикам.

Расстались они без претензий: каждый получил то, что желал.

…А Зиновий снова возвращается в Крым: служба. И вместе с остатками армии Врангеля уходит из России. Теперь уже навсегда…

Противоречивость характера Пешкова (или верность легиону?) выразилась и в том, что после разгрома Белого движения в 1921 году он становится общественным секретарем Международной комиссии помощи голодающим в России. Познакомившись с «красным графом» Алексеем Толстым, французский легионер организовывает движение помощи русским школьникам. Благодаря своим связям он привлек к этой деятельности девять правительств и семь национальных Красных Крестов.

Разумеется, для соратников брата Якова он остается врагом.

В январе 1922 года Пешков подает рапорт на имя министра иностранных дел господина де Перетти. Из его содержания ясно, что Зиновия никто и ничто больше не связывает с прошлым. Теперь он — настоящий легионер. А приемный папаша — камертон непонятных его совести событий. Горький говорит, что положение в России гораздо хуже, чем это представляют себе в Европе. И оно ухудшается с каждым днем, несмотря на старания большевиков уверить в обратном. Дезорганизация и разложение царят во всех областях — политической, социальной и экономической. Правительство не способно организовать что бы то ни было. Все их планы, все их намерения, о которых они громко оповещают мир, — пустые призраки без всякой реальности. Горький считает, что продажность и взяточничество созданы и поддерживаются режимом. Они повсеместны, ими пронизаны все органы, заражено население.

Приемный отец так откровенен с легионером, разумеется не в Москве, — разговоры о политике происходят в Баден-Бадене в канун Рождества. Вокруг — пастораль, но русским, как всегда, не до местных елок…

Однажды Пешков твердым шагом офицера шел по бульвару Бомарше. Он радовался зимнему солнцу и улыбался встречным прохожим: кажется, жизнь наконец-то налаживается. Он капитан, с жалованьем, о нужде можно забыть хотя бы на время. И вдруг… «Я здесь только потому, что они украли у меня мою страну. Братец Яков и все они — воры… теперь всю оставшуюся жизнь мне придется быть иностранцем и жить интересами чужой страны, убеждая мою прекрасную Францию в том, что я люблю ее больше француза. Я, рожденный на берегу самой русской реки под своим небом…»

Ничто не отвлекает Зиновия от тяжелого душевного состояния: он живет жизнью «штабной крысы» — каждое утро заставляет себя в тоске отправляться на работу в штаб, где до шести перекладывает бумажки. Часы, проведенные в бюро, складываются в дни, недели и месяцы бессмысленного существования. Дни однообразны, как в тюрьме.

Разумеется, штабная жизнь приносит жалованье и полезные знакомства, но не того ищет Пешков. Существование в роли «офисного планктона» совсем не в духе этого человека — даже Париж теряет для него свою магию и становится ему не менее противен, чем низкорослый домик Свердловых в Нижнем. Он пишет рапорт за рапортом и, наконец, получает новое назначение: приказано убыть в полк, расквартированный в Марокко. Там разгорается война с берберскими племенами.

Пешкова назначают командиром роты Первого пехотного полка легиона, который расквартирован в Северной Африке. В ординарцах у него — казачий есаул. Нет-нет да и усмехнется про себя Зиновий, представив себе бывшего тестя, полковника Бураго… «Казак в услужении у жида». Но в действительности командир роты очень привязан к своему соотечественнику и тяжело переживает его потерю — ординарец погибает не в бою, его зарезал в городе какой-то марокканец.

Зиновий наконец-то счастлив — он снова среди своих. Мужское братство ему — всего дороже! «Наш великолепный Однорукий», — называют его за глаза солдаты. «Мои босяки», — ласково величает он про себя своих подчиненных.

Когда ты больше не можешь наблюдать крах собственной страны и сознавать свою неспособность что-либо исправить, а разочарование в своих силах, как проказа, разъедает еще не успевшую состариться кожу, то для тебя нет места лучше, чем Иностранный легион. Здесь, наконец, перестаешь терзаться иллюзиями и надеждами на обустройство в собственной стране.

Легион — это собрание внутренних эмигрантов и просто эмигрантов. Это театральный задник, на фоне которого репетирует разноязыкая толпа незнакомых между собой людей, чтобы однажды вместе сыграть спектакль: превратиться в основную ударную силу Французской Республики.

Участники этой труппы готовы умереть за Францию, потому что в один прекрасный момент идеалы чужой страны оказываются им гораздо ближе, чем собственные потерянные идеалы или прогнившая мораль и глупые предрассудки бывшей родины. Они — не наемники, а добровольцы.