Возлюбленная Казановы - Елена Арсеньева

Елизавета, к несчастью, была из тех, кого самый глупый из глупцов насквозь видит.

Да, она положила для себя каждодневным заветом молчаливую покорность. Однако ни для кого не было тайною, что покорность сия чисто внешняя; и весь облик этой странной, тихой, настороженной графини как бы говорил: «Я вся во власти вашей, что вам угодно, то и делайте, однако вы властны над телом моим, а не над душою. Господь поможет мне соблюсти ее от поругания!» Эта ее горделивая замкнутость оскорбляла и злила графа, его кузину и их лизоблюдов даже более, чем явное неповиновение.

Елизар Ильич был единственным существом, приятным и симпатичным Елизавете, и во многом сближала их именно любовь к дому, который был ей мил всем, даже запахом желтых вощеных свечей, даже тем, что по некоторым комнатам в нем сидели в клетках петухи «для отогнания домового».

И сейчас, торопливо идя через заснеженный сад к черному ходу и зная, что ее лицо еще хранит отпечаток радости после возни с собаками на обрыве, Елизавета не скрывала этого, потому что на крыльце ее ждал Елизар Ильич. Но он впервые не улыбнулся в ответ на ее улыбку, глядел на нее расширенными, испуганными глазами.

– Беда, ваше сиятельство, – пробормотал Гребешков (он один ее так называл!). – Беда будет!

– Что случилось? – встревожилась Елизавета.

Управляющий покачал головой:

– Граф велел наказать мирского челобитчика!

Елизавета опустила глаза. Жаль, конечно, этого человека… Ей уже давно рвут сердце вопли избиваемых в холодной.

– Чего же он просил?

– Да ведь граф повелел на Пасху с десяток свадеб готовить: всех холостых, вплоть до четырнадцатилетних, поженить, чтобы на каждую новую семью тягло положить, когда по весне новый передел земельный будет. Крестьяне послали просить этот приказ отменить…

Елизавета нахмурилась, силясь понять, о чем речь.

– А зачем же совсем недоростков женить, если можно на взрослые семьи по второму тяглу наложить? – продолжал Елизар Ильич.

– В самом деле, – согласилась Елизавета, – вполне разумно. Вы предложили это графу?

– Я и рта раскрыть не осмелился, – отмахнулся управляющий. – Он и так был разъярен до крайности! Еще вчера пришло какое-то письмо из Петербурга, и с тех пор граф сам не свой. Повелел послать челобитчика в кирпичный завод на работы, но прежде обрить голову и бороду и надеть на шею железную рогатку.

– Какая жестокость! – с отвращением молвила Елизавета.

– Этого мало, – прошептал управляющий побелевшими губами. – На ночь приказано…

Он не договорил. Из дома донесся такой истошный рев, что собеседники в ужасе вбежали в сенцы и замерли, услышав голос графа, изрыгавшего самые отвратительные ругательства, среди которых «шлюха солдатская» было самым мягким.

Елизавета и Гребешков на миг замерли, пораженные одной ужасной мыслью: неужели их невинная болтовня вызвала этот взрыв гнева?! Они-то знали, что от Строилова можно ждать чего угодно…

Но тут же услышали захлебнувшийся визг Анны Яковлевны, и от сердца у обоих немного отлегло.

Схватившись за руки, словно перепуганные дети, они замерли под лестницей, слушая яростные вопли Строилова, обвинявшего кузину в неверности, в неприличном поведении и в разных бесстыдных выходках. Бог весть, чем умудрилась Аннета столь его разъярить, но ответы ее были не менее грубы и злословны…

Елизар Ильич стеснительно взглядывал на графиню, донельзя огорченный, что вынужден быть свидетелем столь унизительного для нее скандала, бесстыдно обнажающего связь ее мужа с другой женщиной, и бормотал, пытаясь хоть как-то успокоить:

– Поган всякий союз, в коем не сердце, а кровь одна участвует.

Весь вечер Елизавета просидела одна, дочитывая при свечке французский рыцарский роман «Окассен и Николлет», который впервые прочла еще в юности, в Елагином доме. Было в Любавине кое-что, никому, кроме нее, не нужное: богатейшая библиотека, так что подаренная Мироновым «История» оказалась не единственной отрадою для ее глаз и сердца. Правда, нынче чтению мешали назойливые мысли о злополучном челобитчике, столь жестоко и бессмысленно наказанном, да о робком Елизаре Ильиче…

Наконец глаза стали слипаться. Только юркнула в постель, приготовясь дунуть на свечу, в дверь тихонько постучали.

– Кто там? – спросила донельзя изумленная Елизавета. Никто и никогда не приходил к ней в такую пору, никакая горничная и, уж конечно, не муж! И еще больше удивилась, услыхав вкрадчивый голос Северьяна:

– Его сиятельство барыню к себе требует!

Вот так новости! Что стряслось?

– Погоди, оденусь.

– Велено, штоб шли как есть. Да и к чему одеваться, коли все равно…

Он не договорил, но ухмылка в голосе позволяла догадаться, что подразумевалось под сим внезапным вызовом.

Елизавета ощущала такое неодолимое отвращение к сценам на глазах у слуг, что произнесла как можно суше:

– Придержи язык! – и вышла на лестницу со своей свечой, давая этим понять, что услуги Северьяна ей без надобности.

Лакей не отстал, дотопал следом до самой графской спальни в противоположном крыле дома, забежал вперед и, просунув голову в дверь, объявил: «Ее сиятельство к его сиятельству!»

Спальня Валерьяна, где Елизавета прежде не была ни разу, оказалась в точности такой, как она ее себе представляла: захламленной, прокуренной, с крепким винным запахом, исходящим из откупоренных бутылей, стоявших на ночном столике, вдобавок пропитанная пресловутым ароматическим уксусом, пудрою и помадою для волос. Елизавета тотчас заскучала по своей прохладной, уютной светелке, где витало благоухание яблок, но деваться уже было некуда: она вошла и настороженно стала у порога.

– Входите, Лизхен! – вскричал Валерьян, лежавший в ночной рубахе на разобранной постели.

Он тотчас вскочил, бросился босиком к жене и, схватив ее руку, силком потащил к губам:

– Ну, упрямица, хватит же вам дуться!

Елизавета была так поражена, что безропотно позволила провести себя по комнате и усадить, правда, не на постель, как намеревался граф, а в кресло.

Валерьян был уже изрядно пьян, а тут хватил прямо из горлышка еще. Утершись рукавом, уставился на жену блестящими глазами и смотрел так долго, что сердце ее неприятно забилось.

– Вы на меня сердитесь, Лизхен? – спросил он наконец с такими ласковыми нотками в голосе, что Елизавета второй раз решила, что слух ее обманывает.

Она недоуменно взглянула в его лицо, но встретила вместо ожидаемой издевки самую любезную улыбку.

– Конечно, сердитесь, – сказал Валерьян мягким баритоном, какого она прежде никогда не слышала. – И правильно делаете! Нет мне прощения за то, как я с вами обходился. Поверьте, никто не казнит меня безжалостнее, чем я сам!