Польша или Русь? Литва в составе Российской империи - Дарюс Сталюнас
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поскольку концепция триединой русской нации, уже сама по себе предполагавшая проведение ассимиляционной или (по крайней мере, как первый этап) аккультурационной политики в отношении белорусов, оставалась обязательным для всех каноном вплоть до конца существования империи, чиновники и перед Первой мировой войной с большим или меньшим энтузиазмом пытались продолжать проводить националистическую национальную политику, но столкнулись с новыми проблемами, более серьезными в сравнении с последовавшим после подавления восстания периодом. Адепты приобретающей все большее влияние лингвистической парадигмы национальной принадлежности без особого труда могли не допустить использования белорусского языка в школах или в католических церквях, но не могли запретить печать на белорусском языке, при этом, что не менее важно, не только кириллическим, но и латинским, или, как говорили бюрократы, польским шрифтом. Эта неспособность последовательно проводить национализирующую политику, начиная с 1905 года, в отношении другой ветви «триединой русской нации» – украинцев – позволила Антону Котенко дать Российской империи определение «непоследовательно национализирующей» (inconsistently nationalizing empire)[1101].
В начале XX века трудно проследить и последовательную политику в отношении литовцев. После революции 1905 года никто из имперских чиновников больше не планировал аккультурационной политики, выглядящей как подготовительная стадия ассимиляции. Но не было концепции, способной заменить «обрусение». В 1905–1915 годах мы наблюдаем постоянное соперничество между адептами имперской и националистической национальной политики. Первые предлагали толерантно относиться к проявлениям литовской культуры, вторые считали, что лояльными подданными Российской империи могут быть только русские, и предлагали вести себя с литовцами как с «потенциальными поляками», то есть стремиться к уменьшению публичных проявлений литовской культуры. Отдельные элементы «политики позитивного воздействия» не стали и не могли стать системной политикой не только по причине недоверия к литовцам, но и потому, что методы политики «разделяй и властвуй» были чужды царскому режиму[1102].
Трезво мыслившие местные представители власти – например, ковенский, а позже виленский губернатор П. В. Веревкин – открыто признали, что у имперских властей нет никакого эффективного плана решения национальных проблем. Сложившуюся ситуацию он называл «роковым кругом»: «Недоверие власти к населению побуждает обратное недоверие населения к власти, и таким образом в их взаимоотношениях складывается как бы роковой круг, выход из которого до крайности затруднителен». И пояснял свою мысль: «…трудность эта заключается не в том, чтобы поддерживать порядок, для чего имеется достаточно власти, но именно в том, чтобы во всех случаях, одновременно с неуклонным и твердым противодействием сепаратизму, поддерживать благожелательное и доверчивое отношение населения к власти, и чтобы таким образом всегда находить верные способы для содействия к духовному сближению этой окраинной губернии с коренною Россией»[1103].
Саморефлексия имперских чиновников, фиксировавшая состояние тупика, была характерна и для других западных окраин империи. Определение, которое немецкий историк М. Рольф дал отношению властей к решению национальных проблем в Царстве Польском, можно без труда применить и к Северо-Западному краю или, по крайней мере, к так называемым литовским губерниям: «В конечном счете у имперских административных элит в эти последние довоенные годы уже не имелось никакой концепции относительно того, что делать дальше с Привислинским краем. У имперских чиновников явно опустились руки, и безвыходность ситуации они вполне осознавали. Успокаивающе действовала, пожалуй, только уверенность в собственном военном превосходстве, позволяющем подавить любые попытки вооруженного восстания»[1104]. Подобное, только менее драматичное определение описывает и ситуацию в Прибалтийских губерниях.
Поиски имперских властей какой бы то ни было стройной политической концепции национальной политики в Курляндской, Лифляндской и Эстляндской губерниях накануне Первой мировой войны также зашли в тупик. Появившиеся в середине XIX века после массового обращения эстонских и латышских крестьян в православие надежды на появление в этом регионе более широкой социальной опоры начали меркнуть уже в 1880-х годах, а проявившийся во время революции 1905 года социальный радикализм эстонцев и латышей свел эти надежды на нет. Став православными, эстонские и латышские крестьяне не стали русскими. Возрожденная в годы революции тенденция сотрудничества имперской власти с местной социальной элитой – прибалтийскими немцами – не могла быть действенной, поскольку влияние последних уменьшалось в силу быстро идущих процессов модернизации и усиления общественного положения эстонцев и латышей, кроме того, с ростом напряжения между империями Романовых и Гогенцоллернов вновь, но только еще острее, чем после объединения Германии в 1870–1871 годах, встал вопрос о возможной нелояльности прибалтийских немцев российскому императору[1105]. Начавшаяся в 1914 году Первая мировая война превратила немцев Российской империи в главного врага в воображаемой имперской иерархии врагов[1106]. Предложения русских националистов сменить состав административного аппарата в Прибалтийских губерниях и начать русскую колонизацию совершенно не соответствовали реальным возможностям империи, кроме того, они не были поддержаны административным аппаратом как слишком радикальные и способные спровоцировать недовольство местного населения[1107].
Таким образом, в отличие от периода, последовавшего за восстанием 1863–1864 годов, когда имперские власти, в первую очередь местные, имели достаточно ясную цель национальной политики и как минимум часть чиновников верила в успех политики «обрусения», в начале XX века однозначно не хватало четко сформулированных целей национальной политики. Поэтому легче рассматривать удачи и неудачи политики «обрусения» второй половины XIX века.
Одной из целей политики «обрусения», приобретшей четкие очертания уже после подавления восстания 1830–1831 годов, было символическое завоевание пространства. Историческая концепция, сформулированная в 1830-х годах министром народного просвещения С. С. Уваровым и историком Н. Г. Устряловым и утверждавшая, что Великое княжество Литовское – русское государство, во второй половине XIX – начале XX века стала каноном, и этот исторический нарратив вкупе с аргументами этнической статистики и этнографических описаний «превращал» эти земли (иногда и во всем их объеме, то есть с регионами, где большинство населения составляли литовцы) в часть не только империи, но и русской «национальной территории». «Губернии от Польши присоединенные» стали Западной Русью (Россией), или Западным краем. Концепция, провозглашавшая этот край «исконно русскими землями», стала частью официального и публичного дискурса, и, казалось бы, вместе с К. Брюггеманном (работа о Прибалтийских губерниях[1108]) можно утверждать, что символическое «обрусение» края прошло успешно. Однако все дискурсивные практики, ставшие частью официальной риторики, с трудом принимались за истину даже адептами «русского дела», не говоря уже о недоминирующих национальных группах. Имперские власти столкнулись с трудноразрешимой проблемой. Вместе с местной русской интеллигенцией власти боролись с польским
