Молодость с нами - Всеволод Кочетов

— Почему это у вас так? — спросила Оля, которая считала Новгород родным городом Вари, хотя Варя родилась вовсе и не в самом Новгороде, а в Холынье.

— Видишь, все кругом строится. Грузовики размесили.

И в самом деле, куда ни взгляни, всюду возводились корпуса кирпичных зданий, во всех направлениях, утопая в лужах и проминая глубоченные колеи в зыбкой почве, ползли грузовики и самосвалы с кирпичами, камнем, цементом в кузовах.

По мостику через крепостной, заросший деревьями ров они прошли в Кремль. Внутри Кремля было чисто, тихо, уютно, всюду цвели шиповники. Тут высился древний Софийский собор, на кресте которого сидел серый металлический голубь.

Напротив собора стоял известный Оле по фотографиям знаменитый памятник Тысячелетия России. Оля и Варя обошли его со всех сторон, долго рассматривали бронзовые фигуры различных исторических деятелей, окружившие шар Российской державы. Потом через другие ворота в Кремлевской стене вышли на крутой обрыв над Волховом. Немцы взорвали мост, который когда-то вел на ту сторону Волхова. Остался этот обрыв — высокий береговой устой. Вправо и влево, куда ни посмотри, в утренней дымке открывались с него широкие дали. Варя показывала вправо:

— Видишь, там колокольня, купола? Это Юрьев монастырь. На другой стороне Волхова, против монастыря, — Рюриково городище. А за монастырем и городищем — озеро Ильмень. — Указывая рукой влево, она сказала: — А там, видишь, еще колокольня, купола, белая стена вокруг? Это Антониев монастырь.

Оля начинала понимать, почему так говорят: седая старина; все эти монастыри, колокольни, стены, куполы были подобны убеленным сединами старцам. Тихая дымка, в которой стояли они окрест, это не был утренний туман, не были испарения Ильменя или Волхова, разных мелких речек, болот и канав, окружавших Новгород. Это была пелена времени, одежда веков. Впервые Оля материально ощутила то, чему она посвятила шесть лет пребывания в институте, — древнюю Русь. Началось со зрительных ощущений, а вот перешло и в сердце, защемило в нем, хлынуло холодком по спине. Светлые волоски на открытых Олиных руках встали торчком.

— Ты озябла? — спросила Варя, заметив это.

— Нет, почему-то волнуюсь.

Они долго стояли над обрывом. Оля разглядывала многочисленные церкви и церковки на Торговой стороне, где, она знала, собиралось знаменитое Новгородское вече, смотрела в мутные струи Волхова, который, говорили, не замерзал возле моста даже в самые жестокие морозы, — так много пролилось в него народной крови. Она оглядывалась на звонницу, которая стояла за Кремлевской стеной. На этой звоннице когда-то висел колокол, испугавший Ивана Грозного. Иван Васильевич въезжал в покоренный гордый город, многопудовый колокол бухнул могучим голосом, конь под Грозным рванулся, царь чуть было не вылетел из седла, разгневался и велел отрубить уши колоколу, за которые тот подвешивался к балкам: чтобы больше никогда не звонил. Так этот колокол и прозвали — «Казненный». Оля знала, что в новгородском Кремле есть, подобная московской, только, конечно, не такая большая и богатая, Грановитая палата, что на Торговой стороне сохранились остатки Ярославова дворища — дворца Ярослава Мудрого, что есть в Новгороде еще множество всяких иных древностей. В Кремле, в Ярославовом дворище, на Славне, в Неревском конце еще до войны начаты археологические раскопки. Все бы повидать, всюду побывать. Она сказала об этом Варе. Варя ответила:

— Хорошо, походим. Но я думаю, что сначала нам бы надо позавтракать. Мы сегодня еще ничего не ели. А Павел Петрович мне сказал, чтобы я за тобой последила.

— Ну ясно, отец все еще считает меня маленькой! Это вообще очень смешно. Наши родители, это я по всем своим знакомым знаю, любят хвастаться тем, что в четырнадцать лет они уже были самостоятельными и уже работали и что в девятнадцать лет у них были дети, то есть мы. А когда дело касается нас, они нас считают младенцами до двадцати пяти лет, трясутся над нами, ничего нам не доверяют. Получается нелепое положение.

— Да, я это тоже заметила, — сказала Варя. — На меня, правда, это не распространялось никогда. Мамы, ты знаешь, не стало очень рано, и мне пришлось самой хозяйствовать в доме. Но многие, кого я знаю по институту, действительно были, а некоторые находятся и посейчас в таком положении, о котором ты говоришь: великовозрастные деточки. Ну, есть-то мы будем или нет?

Они пошли по направлению к гостинице.

Возле гостиницы стоял небольшой синий автомобильчик, помятый, поцарапанный, старенький; на ступенях крыльца, вытирая руки комком тряпок, сидел человек без пиджака, в мятой шляпе, в измазанных машинным маслом брюках, в рубашке, которую тоже трогали масляными руками.

— Здравствуйте! — сказал он весело, когда Варя и Оля подошли, и встал с крыльца. — Мы с вами соседи. Я видел, как вы вчера выгружались из мотоциклетки. — Он представился по всей форме, назвал свою фамилию, имя и отчество, только руки не подал, по причине вполне понятной.

— Вы художник? — спросила Оля, услыхав знакомое имя.

— Да, художник, — сказал он. — Вот приехал сюда своим ходом из Ленинграда. Я же еще и шофер.

На вид ему было лет тридцать с чем-то, но Оля совсем недавно читала о нем в отрывном календаре и запомнила год его рождения, — художнику было около сорока.

Разговорились. Художник сказал, что и он еще не завтракал: возится все утро с машиной, которая не любит дождливой погоды, в ней что-то от дождя размокает. Он, однако, без всяких затруднений завел свой автомобиль, который называл не иначе как драндулет, и сказал, что если девушки не против, то он довезет их до ресторанчика, есть тут такой немудрящий, и составит им компанию. Но только он просит пять минут на переодевание и мытье. Варя и Оля сказали, что они не только не против, но очень рады компании и что они тогда тоже переоденутся.

В ресторане возле Летнего сада — художник сказал, что в этом здании до революции была женская гимназия и в ней училась его сестра, — народу оказалось мало. Втроем сели возле окна, смотрели в сад, художник рассказывал о себе, потому что в этот день он не мог ни о чем ином рассказывать: он тоже только вчера приехал в Новгород, где родился и рос до четырнадцати лет и где не бывал с тысяча девятьсот тридцать пятого года. Но и в тридцать-то пятом году приезжал всего на два дня повидаться со своим другом детства, которого он называл Славкой.

После завтрака, оставив машину на улице, вошли в Летний сад. Художник все время охал, ахал и огорчался. Он ходил с тем выражением в глазах, которое писатели называют блуждающим взором, он узнавал знакомые места и огорчался тем, как они ужасно изменились для него, как мало в них осталось того, что было так дорого ему в детстве. Он показал горку в Летнем саду, поросшую кустами боярышника, заглохшую тропинку, которая шла у подножия горки к крепостному рву.

— Там был мостик через ров, тропинка вела к мостику, — оказал художник тихо. — Теперь мостика нет и тропинка заросла травой. Совсем так, как бывает в грустных народных сказках.

Он рассказывал о девочке, с которой они каждый день ходили вдвоем через этот мостик в школу и из школы, в свой четвертый класс. Они еще ходили с ней и на изокружок, рисовали что-то клеевыми красками, что — уже и не вспомнишь, ведь рисование и ему и ей было нужно лишь для того, чтобы еще раз в тот день, уже в вечерней темноте, пройти по этой тропинке и через этот мостик вместе, вдвоем. У девочки были светлые, золотистые волосы, легкий быстрый шаг и очень блестящие глаза, они блестели даже в темноте. Ее звали Симочка.

При упоминании этого имени Варя ощутила в душе беспокойство. Это имя Оля всегда упорно связывала с Павлом Петровичем, так упорно, что Олина неприязнь к женщине в черных кружевах перешла и к Варе. Варя понимала, что та женщина во много раз сильнее ее, красивей, наверно и умнее, и, конечно, интересней для Павла Петровича, и ей было от этого больно. Она подумала о том, что никогда не ходила с Павлом Петровичем ни по каким тропинкам, ни через какие мостики, не рисовала с ним в изокружке клеевыми красками, не собирала ягоды боярышника, но пройдет двадцать пять лет, пусть даже пятьдесят, до самого конца ее жизни она так же будет помнить Павла Петровича, как помнит художник свою золотоволосую девочку, так же будет говорить о нем, и так же ей будет больно и грустно при воспоминании, как больно и грустно сейчас художнику.

Она вздохнула и слышала, как одновременно вздохнул и художник. Он вел Варю и Олю по улицам, он указывал на дома или остатки домов, в которых жили когда-то его приятели или школьные товарищи. Тут вот жил Алик, сын колбасника, который пользовался покровительством всего класса лишь только потому, что на весь класс ежедневно приносил бутерброды с колбасой. Родители Алика радовались его аппетиту. Там жил мальчик Андрей, очень злой и нелюдимый, в любые морозы он ходил с голыми коленками. Там жил Соболенок, которого во время больших перемен мальчишки любили запихивать в мусорный ящик из фанеры. Ящик обвязывали веревками, и Соболенка к середине урока находили и выпускали из ящика уборщицы. Художник называл имена любимых учителей: Герман Васильевич — химик, Ольга Николаевна — по русскому языку, Екатерина Родионовна — по арифметике. Он всех их помнил. И его сильно расстроило, что на месте школы, в которой он учился, школы имени Октябрьской революции, сокращенно ШОР, стояло совсем другое здание, показавшееся ему ненужным тут и некрасивым.