Море для смелых - Борис Изюмский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну, пожалуй, пора…
Они возвращались другим путем: сначала аллеей, где когда-то Лешка с друзьями высаживала тополек Иришки, потом — вдоль пустынного берега моря.
Сторож с маяка, Платоныч, стоя в баркасе, крикнул Леокадии издали:
— Чтой-то ты, внученька, давно не показывалась?!
Она шепнула Куприянову:
— Я поплыву на маяк.
Подошла ближе к Платонычу.
— А сейчас можно?
— Да, со всей радостью.
Куприянов пошел к городу, а Леокадия прыгнула в лодку.
— Ты в честь чего в такую рань гуляешь? — старательно гребя словно бы между прочим, поинтересовался Платоныч.
— А разве плохо?
— Да нет…
Платоныч замялся, вскинул оба весла вверх, попридержав их спросил напрямую:
— Слободный он человек?
— Свободный, — с трудом выдавила Леокадия и густо покраснела.
Платоныч с облегчением опустил весла в воду.
— Ну, тогда лады. А я, грешным делом, думал: от людей хоронитесь. Сейчас я тебе самоварчик поставлю… — Он оживился. — Я тебе наибольшего счастья желаю… И чтоб люди радовались…
Они подплыли к маяку. Платоныч засуетился у своего самовара, по его уверению, «оборудованного с хитростью»: самовар свистел и пел на разные голоса. Вначале голос у него был вкрадчивый, мурлыкающий, а когда стал закипать, появились сердитые, сварливые нотки, и Платоныч, подойдя к нему, заговорил, как с живым существом:
— Ну, чего разбушевался? Чего? Думаешь, не слышу? Ишь ты, горлохват!
В интернат Леокадия поехала автобусом. Она пробиралась к передней двери, когда в окно увидела на остановке жену Куприянова и его сына — длинноногого, худого юношу с ералашем темных волос на голове.
Мать и сын вошли в автобус, а Леокадия выскочила из него, не доехав до своей остановки.
Ей стыдно было глядеть людям в глаза. Как могла она, с ее гордостью, стать тем, чем она стала? Неужели чувство лишило ее воли?
Вот сейчас, как преступница, бежала из автобуса. Да если бы год назад ей, признающей только прямые поступки, открытую и честную жизнь, сказали, что она способна на тайные встречи, она, бы презрительно улыбнулась. Мерзко, мерзко и оскорбительно. Кто она теперь для людей, для мира? Бесчестный человек!
Но ведь она любит, а разве это не оправдывает многое?
Ничто не оправдывает ложь! Так дальше продолжаться не может. Такое не для нее. Надо уезжать. Горько усмехнулась: «Но куда уедешь от себя?»
Без десяти семь она входила в интернат.
Через десять минут в спальнях откинутся одеяла, распахнутся фрамуги окон и ребята в трусах, майках затопочут вниз, на площадку, делать утреннюю гимнастику.
А потом — уборка спален, туалет, легкий завтрак, начало уроков. И покатится день.
И как же ей, воспитательнице, судить их, мирить их, требовать правдивости и наказывать за неправду, если она сама…
Нет, нет, все надо решительно изменить.
ПРИЗНАНИЕ ОТЦУ— Папунь Павлович…
Они сидят на диване в комнате у отца. Юрасов с нежностью смотрит на дочь: так она обращалась к нему в детстве, когда он особенно был ей нужен.
Ей трудно начать. Почти невозможно. И надо.
— Я полюбила… — Она подняла на него измученные бессонницей глаза. — Очень хорошего человека…
Алексей Павлович давно предчувствовал, что этот разговор возникнет, и все же растерялся.
— Рад за тебя. Кто же он?
Она погладила его руку.
— Я не могу сейчас назвать тебе его имя… Он женат, у него сын… Я не знаю: что делать?
Ах, вот оно что! Он отдернул руку. Не хватало еще этого на его седины. Алексей Павлович подавил гнев, тяжко помолчав, спросил:
— А со мной ты можешь считаться? Не попирать мои и свои убеждения… Хорошо, что мама не дожила.
— Папа!
— Что — папа? Я жалею, понимаешь, жалею, что дожил до этого!
— Папа!!
— Как людям в глаза смотреть?
— Но ты еще ничего не знаешь! Мы очень любим друг друга. Почему же непременно предполагать, что это постыдно и грязно?
Даже близкий человек, даже самый близкий так безжалостно осуждает ее. Чего же ждать от других?
— Ну вот что я тебе скажу. — Он поднялся, щеки его еще больше ввалились, посмотрел непримиримо. — Ты мне не дочь… Если можешь идти на такое.
— На какое?!
— На развал чужой семьи. На украденное…
Леокадия думала об этом и сама, но услышанное сейчас показа лось таким несправедливым, грубым, что она вскочила.
— Может быть, я порочу твой дом?!
— А ты думаешь — нет?
Больше она не могла вынести, подбежала к вешалке, сорвала пальто, платок, пробегая мимо высунувшегося из кухни брата, крикнула ему:
— Я буду у Громаковых! — И бросилась по лестнице вниз, кусая губы, чувствуя, что слезы обиды текут по щекам.
Громаковы жили в «Черемушках». Пока Леокадия дошла туда, она немного успокоилась. В конце концов можно понять и отца с его строгими устоями. Он прожил с мамой большую, чистую жизнь и, наверно, вправе с этой меркой подходить к людям.
Все семейство Громаковых было в сборе. Сын — Алик — у себя в комнате готовил уроки, белокурая Анюта, закатав рукава, лепила пирожки, а Павел в коричневой полосатой пижаме, стоя в дверях кухни читал вслух журнал «Юность».
— О-о-о, Лешенька! — встретила ее радостным возгласом Аня. Раздевайся. Скоро накормлю пирожками с пылу, с жару…
Павел повесил ее пальто.
— Наконец-то пожаловала…
…Леокадия и правда не часто бывала у Громаковых, но каждый раз уносила отсюда ощущение радости, что вот есть же такие дружные, добрые семьи.
Все-таки несчастны те люди, которые не умеют любить, сохранять свои чувства. Как много радости проходит мимо них!
Леокадия вымыла руки и стала рядом с Аней — лепить пирожки.
— Лё, ты послушай, как юные читатели ответили на вопросы анкеты. — Павел помотал над головой журналом. — Вопрос: «Достоинство, которое вы больше всего цените в людях?» Большинство из трех с половиной тысяч отвечавших написали: «Человечность, любовь к людям. В мужчине — смелость, в женщине — гордость, чистоту». Недурно?
«Это напоминание мне», — подумала Леокадия, а Павлик продолжал:
— Вопрос: «Ваша отличительная черта?» Ответ большинства: «До всего есть дело». Принимается?
Он весело посмотрел на Леокадию, на жену, и на его лице отразилось удовольствие.
— В теории-то это хорошо, — подстрекнула мужа Аня, ловко работая пальцами, — а вот у нас в сберкассе одна сотрудница посмела сказать управляющему о его ошибке — и сразу попала в немилость, мы ее едва отстояли от увольнения.
— Ну и что? Значит, забивайся в нору и помалкивай, ни до чего тебе нет дела?
— Значит, что ты у меня правдолюб… И нам до всего дело!
Она подошла к мужу и поцеловала его в щеку.
— Ну то-то же, — добродушно пробурчал Громаков. — Но слушайте дальше, о неразумные женки. «Ваше представление о счастье?» Ответ: «Заслужить благодарность людей». Утверждаем?
— Утверждаем! — в один голос ответили Аня и Леокадия.
Потом Павлик стал рассказывать о делах комбината — он работал начальником смены.
— Между прочим, Лё, приезжал Игорь Сергеевич Багрянцев, помнишь, у нас в университете преподавал?
— Конечно…
— Уже докторскую защитил.
«Бог мой, как все это далеко от меня, — подумала Леокадия, — даже увидеть его не любопытно». Вслух же сказала:
— Действительно, молодчина.
— Так и не женился еще. Мне ребята говорили, присушила его красна девица Химия.
— Вот злодейка, — рассмеялась Аня.
— О тебе спрашивал: счастлива ли? — хитро улыбнулся Павлик и, заметив, что Леокадия нахмурилась, успокаивающе сказал: — Я ответил: «Очень».
— И правильно ответил.
«Неисповедимы пути у чувства, — думала Леокадия. — Игорь Сергеевич — несомненно, хороший человек, а вот мне ни капельки не нужен. Как, впрочем, и я ему. Хотя — кто знает — быть может, с ним пришла бы спокойная, ясная жизнь. Верно говорила Валентина Ивановна, что для прочной семьи достаточно взаимного уважения. И, вероятно, вовсе не обязательны испепеляющие чувства».
Они сели пить чай. Пирожки с курагой удались на славу. Павел включил телевизор — танцевала Майя Плисецкая.
Часов в одиннадцать Леокадия по-свойски спросила:
— Милые громыхалы, не оставите ли вы меня переночевать?
— В ванне уложим! — пошутил Павлик.
— Вот хорошо, что останешься! — обрадовалась Аня. — Мы тебя устроим на диване, обновим его.
Она ринулась доставать свежее белье. В это время кто-то резко, торопливо позвонил.
Павлик пошел открывать и привел взволнованного, взмокшего Севку.
— Лё, отцу плохо. Я «Скорую» вызвал… Укол сделали… Там у нас бабушка Долгановых дежурит.
Леокадия попрощалась с Громаковыми и вместе с братом побежала к своему дому.
Отец с трудом приоткрыл глаза, когда Леокадия вошла в комнату. Нос у него заострился, весь он был какой-то беспомощный, слабый — больно было смотреть.
