Золотой скарабей - Адель Ивановна Алексеева

Однако ни о чем таком Екатерина вслух, для секретаря не говорила. И он заносил в свою тетрадь лишь скупые сведения об императрице: «Сегодня не веселы. Гневались, были слезы. Не выходили, меня не спрашивали… бумаги посланы мне через Зубова».

Секретарь не смел нарушать молчание. Лишь когда она обращала на него взор, говорил:

– Ваше величество! Множество французов покидают родину и оседают в России.

Она сухо ответствовала:

– Мы будем принимать у себя только тех французов, кои дадут присягу по изданному образцу. Прочих удалим, чтобы не было заразы в нашем отечестве.

В дверях появился секретарь, доложил о приходе Дмитриева-Мамонова, кратковременного и недостойного ее фаворита. Прежде были у нее орлы – Григорий Орлов, Григорий Потемкин, но с некоторых пор их жестокой властности предпочитала она юную ласковость. За что любила Ланского? За чистоту взора, за мягкую и скорую реакцию на любое ее слово. Еле пережила его смерть, до сих пор мучилась: кто его отравил?

Дмитриев-Мамонов – совсем иное, смазлив, приятен, утешителен, был бы хорош. Но своим прозорливым умом она догадалась о его чувствах к фрейлине Щербатовой по тому, какими пятнами покрывалось его лицо, когда она входила. А во-вторых, ей стало известно о приверженности красавца к масонам. Этого еще не хватало! У дверей ее неотступно выстаивал Платон Зубов, кажется, способный к государственным действиям.

Безбородко, не спускавший глаз с Екатерины, заметил ее странную, загадочную улыбку и поразился, сколь подобна она Джокондовой улыбке Леонардо да Винчи. Впрочем, через мгновение улыбка исчезла, и императрица лукаво взглянула на секретаря:

– Старый любезник, каков урок преподала я тебе с актеркой Урановой, а? У нее-то истинная любовь. А ты все волочишься за другими женскими юбками… Хм, французы? Сколько бед они натворили. Еще граф Калиостро свел с ума Петербург своими гаданиями, предсказаниями и прочей чепухой. Пронеслась молва, что одна бедная мать принесла к нему умирающего мальчика и на следующий день получила здорового. Только оказалось, что это был чужой ребенок. Екатерина даже написала пьесу «про обольстителя».

…Приходилось ли вам, дорогой читатель, обращать внимание на странную закономерность жизни: она наносит удар в спину тогда, когда менее всего его ждешь? А то еще и так бывает: жизнь приучила к пинкам и зуботычинам, ты смирился с участью, и вдруг подарки, один за другим, так и сыплются на тебя, и ты не можешь отказаться ни от одного? Удачи тоже надо уметь принимать.

И еще есть странная закономерность в стремлениях мужчины. Знает он девушку милую, ласковую, но не влечет она, а другая – явно ему не по плечу, дерево не для его топорика, но именно она занозой вонзилась в сердце.

Совсем иное дело у Львова. Маша стоила семи лет ожидания, и деревце было как раз по нему – оттого-то и семейная жизнь покатилась у них, как колобок по маслу. Но и там бесенята ухитряются подставить подножку. У Львова удачи-то как раз и явились в виде бесенят: столь быстро стало происходить его возвышение по лестнице жизни, что 24 часов в сутки ему стало мало.

Музыка – архитектура – поэзия – сочинение музыкальных произведений – служба при Безбородко – литературный кружок, а еще инженерные увлечения – горное, металлургическое, угольное дело. Ну и любопытство к розенкрейцерам.

Так что Машенька почти не видала своего муженька. Оттого-то меж ними происходили диалоги вроде этого:

– Завтрашний день ехать мне к Глебову, в имение Раёк, архитектурный проект утвердить. Поедешь со мной, Машенька?

– Ах, скажите, пожалуйста, поеду ли я? Да тамошние дамы окружат тебя, а мне и места не будет, они такие непоседы!..

– Надобно мне еще обсудить построение городского колодца в Торжке, а то люди таскают воду издалека, маются. Над колодцем сооружу пирамиду. Изучал свойства египетских пирамид, так и надобно строить.

– Прихоть свою соблюдаешь, Львовинька. Не укатали еще сивку крутые горки.

– Не-е… Надену я зеленые панталоны, желтый сюртук, шейный платок цвета беж и всем дамам в Торжке буду люб.

– Ну так пусть! Мне никакого дела до них нет. А только ежели ты сломаешь где-нибудь голову, что будем делать с малышами? – Тут Маша вытерла слезы, сердце мужа не выдержало, он сдался. Что делать, коли в сердце пламень любви не угас?

– Ну хорошо, я не еду! – согласился Львов, и она бросилась к нему на шею. (А известно, что заключенный в объятия человек – это уже совсем иной человек.)

– Ах ты, егоза торжокская, ах ты, неугомон! – шептала она. – Да еще и моралист-стоик, все-то тебе нипочем.

Николай Александрович получил уже чин коллежского чиновника, стал членом Российской академии. Львовых принимали в Зимнем дворце. В скором времени ему опять ехать в свите государыни из Петербурга в Москву и обратно. А отправлялась туда Екатерина неспроста: старая столица была у нее под подозрением. Там был Новиков, там были мартинисты-иллюминаты, там строил дворец Баженов, замеченный в неблагонадежных компаниях.

Не без иронии, свойственной ему, Львов так отчитался о поездке: «Путешествие продолжалось весело и благополучно, а по приезде в Москву и суетно, и хлопотно».

Зато на обратном пути случилась радость. В Торжке императрица с помощью серебряного молоточка и лопатки заложила камень в основание церкви в честь Бориса и Глеба. План Львова, влюбленного в Торжок, удался. Угодливости в поведении его с императрицей – ни на грош. Но выражений типа: удостоила меня своим разговором в несколько слов – сколько угодно. Когда-то делал он барельефы для здания Сената, всесильный Вяземский заметил: «Что это, батюшка, истина у тебя представлена в бесстыжем виде?» Львов не растерялся и рассмеялся: «В Сенате голая правда бывает ли? Бесстыжей истине там не по себе, так надобно прикрыть».

В кружке Державина – Львова обсуждали французские и прочие события. Однажды даже попал в их дружеский кружок Воронихин.

Львов, как и Андрей, – архитектор, оба не идут по стопам Растрелли, а жаждут собственного, русского стиля. Круг для Львова – символ единения и дружбы, Андрею ближе большие поверхности, пространство.

– Вдохновляюсь я, – говорил Николай Александрович, – идеей солнца. Я всегда хотел выстроить храм Солнца. Такой храм должен быть сквозной, и середина его – портал с перемычкой, коего обе стороны закрыты, а к ним с обеих сторон лес.

Мария Алексеевна говаривала мужу: «И все-таки, Львовинька, ты неугомонный. Пора бы тебе от стаккато переходить к анданте кантабиле, а у тебя все аллегро да аллегро».

Мало ему всех занятий-дел – взялся еще за разработку каменного угля. Бедная Мария Алексеевна! Она ждала третьего ребенка, а муженька видела, дай Бог, раз в месяц. К тому же возвращался он после угольных дел исхудавший, больной, но на