Секретный дьяк - Геннадий Прашкевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вот гром, это что? Это Кутха батть тускерет… Это Кутха лодку вытягивает на каменистый берег…
2
Ржавцы на болотах.
В теплом мире томление.
Ночь над рекой. Кричит в ночи невидимая глазу утка: «Ахама-хама-хама». Вдруг смолкает: «Ик!»
Ивана истомила зима.
В полуземлянке тесно, дымно, запахи застоялись. С первым светом рвался уйти из полуземлянки – охотился, ездил на собачках сердешного друга Айги к ближним нымыланам. Наконец, дождался лета.
Однажды летом увидел, как бесчисленные девки Айги бегут по ржавцам к маленьким речным островкам, брали на островках прошлогоднюю перезимовавшую под снегом ягоду. Кайруч, Каналай, Чекава, Кыгмач, и пятая – Кенилля. Лицом круглая, в камлейке тонкой, смеялась, вскрикивала высоким птичкиным голосом.
Волнение беспричинное.
На малом каменном островке, там и здесь утыканном то березками, то черемхой, специально встретил Кенилля…
Если хочешь, будь весь – огонь!
Женские волосы счастье приносят, волосы беречь надо – Кенилля на островке деревянным гребнем внимательно приглаживала волосы, чтобы не путались. Сидела на камне, у ног – берестяная чашка, в черных волосах – белая прядка. Известно, белоголовка.
Вдруг застыла.
Не шевелясь, потянула носом.
Нюх у нымыланов тоньше, чем у собак. По запаху знают, кто входил в балаган, чей остался след на тропинке. Айга не раз похвалялся: вот покажи ему кости мертвые, сухие, обветренные, он по запаху высохших костей сразу скажет – то нымылан был убит или чюхчу когда-то убили.
– Ахама-хама-хама!
Кенилля медленно повернула голову. Запах Ивана тревожил девку. Вдали, на другом малом островке, гортанно, как невидимые утки, перекликались дикие сестры – Кыгмач, Чекава, Каналай, Кайруч. Перекликались высоко, обиженно. Вот камчатские медведи не сердиты, только если обидишь, могут помять. Ну, завернут лапой с затылка кожу, глаза тебе закроют и уйдут смирно – не смотри, дескать, за нами, за медведями. А баб медведи вообще не трогают. Вот и сейчас. Нашли девки хорошую ягодную полянку, а медведь вышел. Сперва недовольно прищурился на девок, потом подумал и стал ругаться, отнял у девок наполненные ягодой берестяные чумашки, сам все съел. Девки в сторону отбежали, сели на корточки, черные, расписанные, тоже сердито корили медведя…
Мхом пахнет, камнями.
Солнце над головой, тени совсем короткие.
Не спуская с круглой Кенилля глаз, Иван сделал шаг.
Кенилля не убежала. Стояла, опустив руки, резные тонкие ноздри слегка подрагивали.
Тогда сделал еще шаг.
Не ходи подслушивать, не ходи подглядывать игры наши девичьи…
И третий шаг.
Кенилля не вскрикнула, не отбежала.
Лет своих не знает, круглая, вохкая. Совсем еще молода, а вся в жадности. Иван, как медведь, мял девку. Кенилля пискнула, впрямь мышонок, а потом стала дышать часто, глубоко, а потом уже, ну, совсем потом двумя руками оправила спутавшиеся, заплетенные в многочисленные косицы волосы, оправила тонкую камлейку, сшитую из тюленьих кишок. Махнула рукой:
– Видишь островок?… Весь изрытый, и будто ров к самому берегу?…
– Копали что-нибудь?
Засмеялась. Русские большие, чуть не до ног в бороде, а совсем ничего в мире не знают. Искала слова, стараясь понятно объяснить. Тот ров, объяснила, не людьми копан. Это бог Кутха по весне искал птичьи яйца. Везде смотрел, а ни одного яйца не мог найти…
Иван согласно кивал, чтобы не сердить Кенилля. Странный у нымыланов бог. Вроде сильный, сердитый, умеет метать молнии, насылать непогоду, но при этом так прост, что на него мыши ходят войной. А то подсунут Кутхе гнилушку, он думает – рыба, пока не попробует на зуб. В воде увидит свое отражение, идет знакомиться. Весь до нитки измокнет, пока поймет, что к чему…
Вот и на том островке.
Искал бог Кутха птичьи яйца, ни одного не нашел, а его жена Илькхум за то же время набрала полную берестяную корзину. Глупый Кутха, сердясь, оттаскал жену за волосы. К самому берегу волоком притащил, вот и остался на островке глубокий ров…
– Я тебя за волосы таскать не буду, – сказал Иван без улыбки.
Кенилля глянула косо, дико, как птичка. Крепко обняла руками себя за плечи, замерла в задумчивости. Иван давно подметил: нымыланы любопытны, как дети, сильно задумываются над многим. Если чего-то не понимают, будут сильно страдать, пока не выяснят природу вещей. Не стал ждать, пока Кениллся до чего-то додумается, опять, как медведь, смял девку…
Островков на реке много.
Кажется, пуст край, везде пуст, а крикни летом в сторону какого островка – кто-нибудь непременно да отзовется.
Кенилля…
Неукротимый маиор сердится: пора в Россию. Неукротимый маиор сердится: дескать, Камчатка – зло. После шведа, может, главное. Рыжий Похабин согласно кивает, дескать, прав маиор. И тоже сердится.
Но как уходить? Почему уходить?
Кенилля…
3
Изредка ударял веслом, счастливо озирал медленно проплывающие во тьме берега. Все стояло в памяти. Островок каменный, высокий, хорошо солнцем прогрет, украшен травой, а там, где камни – мхи сухие, особые. Волос на Кенилля черен, голос высок. Упадет в траву, не дает тени. Сломит линялый ирис, начнет учить Ивана нымыланским словам.
Слова разные.
Одни похожи на чюхочьи, другие на одульские.
Соболь, например, звучит по чюхочьи – кыттыгым, а рыба, наоборот, по одульски, хоть не говори, а высвистывай такое слово – уюувай. Такая рыба летом красна, похожа на семгу, только больше семги. В реку идет, в море не возвращается – помирает в реке, в тех заводях, где когда-то родилась. Видишь, не раз говорил Ивану неукротимый маиор, даже рыба и та возвращается в родные места. Плавала где-то в морях, а умирать все равно вернулась в родную реку! Пора, Иван! Пора уходить в Россию!
– К смерти вернемся, – смеялся Иван.
Кенилля лежала на спине, круглое лицо обернув к солнцу. Жмурилась, как птичка, учила Ивана всяким нымыланским и коряцким словам.
Береза, например, лугун.
И это правда. Ведь на лугу растет.
А олешек – лугак. Тоже правда. На лугах пасется.
Утро звучит как колокольчик, не сразу выговоришь – емкололю. А младенец – паачучь. Так и слышишь плачущего младенца. А борода – елун. Да может и правда елун. Почему нет?
А были и долгие слова, красивые. Например, леляпичан. Это одинокая звезда в небе – леляпичан. Про такую звезду еще можно сказать – еженичь, и это тоже будет одинокая звезда в небе. Но так говорят выше по реке.
Красиво.
Мял девку.
Грех, грех! Но Кенилля сама шептала в ухо: «Аймаклау…»
Вечером ветер с полночи, небо чисто. Сухими мхами пахнет, повсюду травной дух. Кенилля шепчет: «Кукамлилиначь-кулеч…»
– Остановись, что ты! – ругается Иван. – Не может быть такого длинного слова!
Как зверь, жадно ловя запахи ноздрями, Иван дивился: ведь всего несколько лет назад, кроме запаха дрянного винца ничего другого не знал в жизни! Еще несколько лет назад почитал за высшее счастье валяться пьяным в грязной канаве, а сейчас чувствовал силу. В сером Санкт-Петербурхе боялся перейти с острова на остров, боялся варнаков и прохожих, а на Камчатке ни враги не страшили, ни расстояния.
Кенилля…
Переворачивался на спину, упирался взглядом в звездное небо. Дыхание терял, волнуясь – вон она над ним, долгая звездная река, долгий путь к далекой недостижимой Апонии… А там Большая Медведица на горизонте – Елуе-кыинг… А там Утиное гнездышко – Атага…
Жадно всматривался в звезды.
Вон красная звезда, как фонарь, как стрела огненная, ее нымыланы так и зовут – Ичиваламак… А там, где все небо в матовом свете, где через все небо как бы пролили много белого молока – это Путь Млечный, река дресвяная – Чигей-вай…
Задумывался, прижимая к груди еле дышащую девку. Гусь неподалеку линял, вскрикивал, а Кенилля лежала тихо. Лежит совсем тихая, лицо расшито сажей. И на груди дикие узоры, и на животе… А так, совсем как русская… Вот только язык другой… От души дивился: почему у Кенилля – каинга, а у него, у Ивана – медведь?… Почему у него – Путь Млечный, а у Кенилля – река дресвяная, Чигей-вай?…
Повторял вслух:
– Чигей-вай…
От мягких звуков, ни на что не похожих, начинало щемить сердце. Почему-то вспоминал девку Нюшку. Добрая соломенная вдова уже выдала, наверное, сенную девку замуж… Вспоминал добрую соломенную вдову Саплину, ведь клятвенно обещал ей вернуть маиора… Широк господь – все возвращает…
– Аймаклау…
Это Кенилля шепнет, а он повернет голову:
– Чего тебе?
– Аймаклау… – повторит, как птичка.
И глаза закроет.
И больше ни слова, больше ни звука. Грех… Грех…
А в ночном небе, бездонном, как море, река дресвяная, белая – Чигей-вай… Вся мерцает… Бесконечная, поросла быльем, как травой, поросла любовными баснями и легендами…
Девка дикая рядом шепнет:
– Аймаклау… Дитя хочу… Паачучь хочу…
Ишь, усмехался Иван, дитя она хочет! Кенилля, мышеловка.
