Странница - Тамара Воронина

— Ты думаешь, я знаю, что значит светлая аура или яркая?

— Совсем? — удивился Гарвин. — Извини, не думал. Яркие краски — яркие чувства. Или яркая личность. У Владыки очень яркая аура. И у тебя. Владыка не страдает яркими чувствами, ты… прости, не яркая личность. Аура не неизменна, Аиллена.

— А у тебя какая?

— Не знаю. Вот свою видеть не дано даже Владыке. Ты неспокойна, Аиллена. Почему? Потому что они чувствуют себя не лучшим образом?

— Да. И они, и Кайл. Почему тебя это так удивляет?

Гарвин покачал головой, чуть склонив ее набок. Впервые, пожалуй, Лена видела, чтобы светло-голубые глаза… очень светло-голубые… не казались неприятными. Может, за счет этих непонятных эльфийских крапинок? Ведь у Кайла глаза действительно цвета речной воды: зеленовато-серовато-голубоватые и совершенно прозрачные, а крапинки — словно камешки на дне. Мультяшная красота.

— Удивляет, — признался Гарвин. — Потому что я еще не встречал женщины, которая бы так переживала по поводу сущей ерунды. Никаких последствий, никакой опасности — то есть никакого повода для переживаний.

— Переживать можно, только если угрожает смерть? — осведомилась Лена.

— Зачем? Зачем вообще переживать? Ты помогаешь им, как можешь, завариваешь травы, поишь водой, переодеваешь. От того, что ты тут умирала от сочувствия, им не было легче, а тебе было хуже. Зачем?

Лена растерялась так, что молча смотрела на него. Он не шутил. Кайла допрашивал маг — а Ариана не переживала? Гарвин терпеливо ждал, и тогда Лена спросила:

— Твою внучку скормили собакам — тебе не было больно? Ты не переживал?

— Сравнила, — неровно усмехнулся эльф. — Я еще понимал, когда полукровка получил стрелу в грудь. Но сейчас-то что? Простудится он, кашлять будет — тоже станешь волноваться? Живот прихватит — станешь переживать?

— Стану. Я ничего особенного в этом не вижу, Гарвин. Всегда волнуешься за того, кого любишь, даже если ему не очень больно и завтра он поправится. Я и за тебя стану волноваться, если ты заболеешь или будешь ранен.

— Зачем? Разве от этого что-то изменится? Рана заживет или болезнь пройдет? Да, твои желания могут воплотиться в жизнь, но ты ведь этого раньше не знала, а все равно переживала? Что ж с тобой будет, когда полукровка умрет?

— Гарвин, ты хочешь сказать, что у эльфов это не принято?

— Что значит — не принято? Просто этого нет. Мне иногда кажется, что мы и живем дольше, потому что принимаем жизнь, а вы с ней постоянно воюете, боретесь, тратитесь на бесполезные чувства. Погоди! Мы тоже умеем любить и ненавидеть. Я любил свою семью, Ариана любила своего мужа, Милит любил дочку… Но разве жизнь остановилась, когда убили мужа Арианы или мою жену? Я помню ее и буду помнить всегда, она была… она была хорошая. Только я не понимаю, зачем так убиваться, как иногда убиваются люди. Это не вернет умерших.

— Однажды у тебя убили брата. И ты изменился.

— Однажды у меня казнили брата, — уточнил Гарвин. — Я его очень любил. Он был смешной и немножко наивный, вроде Кайла, только вспыльчивый, как Милит. Да, я изменился. Только не потому, что сочувствовал брату. Я видел, как он умирал, Аиллена. Знал, что я буду следующим, а потом казнят моего отца. Меня изменило не сострадание, а ненависть к тем, кто убивает.

— А твой отец чувствовал то же, что и твой брат. Чувствовал вместе с ним.

— Он Владыка, — горько усмехнулся Гарвин, — а я некромант. Аиллена, я не сужу. Я вообще заговорил об этом… потому что мне показалось, что я могу поговорить с тобой.

— Можешь, конечно. Но ответь сам себе, почему тебе так показалось?

— Мне показалось, что ты относишься ко мне, как к другу.

— Это тебя тоже удивляет?

— Больше всего.

Он вдруг принял совершенно человеческую позу, потеряв гордую эльфийскую осанку: облокотился на колени, ссутулился, опустил голову.

— Ты мешаешь мне ненавидеть людей. И жизнь теряет смысл.

— Разве смысл жизни в ненависти?

— Моей — да.

— Получается, что ты чувствуешь гораздо сильнее других эльфов. А меня в этом упрекаешь.

— Не упрекаю. Хочу понять.

Беспокойно задвигался шут, забормотал что-то, застонал, дернулся, словно пытаясь высвободиться. Гарвин, не вставая, вырвал его из сна. Шут широко открыл глаза, судорожно вздохнул, вскинулся и только потом сообразил, где он находится.

— Снится черт знает что, — смущенно пробормотал он. — Я плохо переношу магический сон, Гарвин. Ну что? Маркус или нет?

— Маркус, но невольно.

— Конечно, невольно…. Лена, у нас вода есть?

Пил он жадно, словно только что закончил кросс по пустыне. Сердце колотилось так, что рубашка на груди ходила ходуном. Дышал он трудно. А ведь на эльфа он похож чисто условно: глаза большие и в крапинку, сложение, изящество… Не было в нем безупречности. И нос был длинный, и волосы непослушные, да еще с сединой, и лицо слишком худое и какое-то неправильное. И равнодушия эльфов в нем тоже не было.

Гарвин так и сидел, уставившись в пол. Обыкновенный дощатый некрашеный пол, правда, обработанный каким-то составом, защищающим древесину — пол достаточно было регулярно подметать, мыть не требовалось, доски только равномерно потемнели. Шут глянул на Лену, потом на эльфа и снова на Лену — недоуменно и… сочувственно. И отпустил ее руку. Ну почему он все так хорошо понимает? Она поставила второй стульчик рядом, обняла Гарвина за плечи и тихо спросила:

— Тебя пугает, что ты хоть в чем-то похож на человека? Или тебе неуютно без ненависти?

— Не уходи без меня, — глухо сказал он, — если все же соберешься уйти. Усыпить тебя снова, полукровка?

— Нет, не надо. Я так… пройдет.

— Пройдет. Ты ее в этом убеди. Она изводится, потому что тебе плохо.

— Это свойственно людям, Гарвин. И даже не только женщинам. Мы менее равнодушны, чем эльфы.

— Разве я равнодушен?

— А разве нет?

Гарвин снова повесил голову.

— Не хотел бы я быть человеком.

Застонал в своей комнате Маркус, и Лена бросилась к нему, обтерла лоб влажным полотенцем, погладила по голове — и он успокоился, задышал ровнее. Да что ж это — воздействие на психику? Гипноз? Почему им так плохо-то? Стоило ей отойти на два шага, Маркус беспокойно зашевелился, и Лена вернулась к нему, взяла за руку. Сила, говорят, есть — пусть получает. Маркус сжал пальцы, причем так сильно, что Лена охнула, но он не проснулся. Запрограммированный сон. Сказано, что проснется к ночи, значит, к ночи. Ей самой не нравился магический сон — абстиненция с него такая, что не разобрать, с кем целуешься, да и настроение скверное. Мужчины покрепче, конечно, они ни в слезы, ни в раздражение не ударятся и не перепутают никого ни с кем.