Ставка - жизнь. Владимир Маяковский и его круг(Без иллюстраций) - Бенгт Янгфельдт

Может

я

один

действительно жалею,

что сегодня

нету вас в живых.

Мне

при жизни

с вами

сговориться б надо.

Скоро вот

и я

умру

и буду нем.

После смерти

нам

стоять почти что рядом:

вы на Пе,

ая

на эМ.

Маяковский любит Пушкина “живого, а не мумию”, как поэта, тоже прожившего бурную жизнь, прежде чем на него “навели хрестоматийный глянец”. Когда в конце стихотворения он возвращает Пушкина на пьедестал, он делает это с заклинанием:

Мне бы

памятник при жизни

полагается по чину.

Заложил бы

динамиту

ну-ка,

дрызнь!

Ненавижу

всяческую мертвечину!

Обожаю

всяческую жизнь!

Вторая основная линия касается извечно актуального противостояния лирика и общественного поэта. “Вред — мечта, — пишет Маяковский, — и бесполезно грезить”, когда “надо весть служебную нуду”:

Только

жабры рифм

топырит учащённо

у таких, как мы,

на поэтическом песке.

Футуристами “лирика / в штыки / неоднократно атакована” в поисках “речи / точной / и нагой”,

Но поэзия —

пресволочнейшая штуковина:

существует —

и ни в зуб ногой.

Поэзия существует, поскольку существует любовь, — в новом обществе тоже, вопреки всем аскетичным идеалам:

Говорят —

я темой и-н-д-и-в-и-д-у-а-л-е-н!

Entre nous…

чтоб цензор не нацикал.

Передам вам —

говорят —

видали

даже

двух

влюбленных членов ВЦИКа.

Тон ироничен, но размышления Маяковского о любви и поэзии имели вполне конкретный фон. Спустя год с лишним после разлуки, породившей “Про это”, весной 1924 года, в отношениях между Маяковским и Лили назрел новый кризис, более серьезный, чем все предыдущие. Ее чувства к Краснощекову были настолько сильны, что она решила порвать с Маяковским. Поскольку Лили было трудно сообщить о своем решении устно — “тяжело разговаривать”, — он получил его в письменной форме: “Ты обещал мне: когда скажу, спорить не будешь. Я тебя больше не люблю. Мне кажется, что и ты любишь меня много меньше и очень мучиться не будешь”. Поскольку потом Маяковский скажет, что последнее, сделанное им и Лилей вместе, была собака Скотик, то момент разрыва можно отнести к их пребыванию в Берлине в начале мая.

Связь между Лили и Маяковским была устоявшейся и хорошо известной, и о ее романе с Краснощековым говорила вся Москва. Поэтому не требовалось особой проницательности, чтобы расшифровать следующие строки стихотворения “Юбилейное”, с их прямыми ссылками на поэму “Про это”:

Я

теперь

свободен

от любви

и от плакатов.

Шкурой

ревности медведь

лежит когтист.

<…>

Было всякое:

и под окном стояние,

письма,

тряски нервное желе.

Пушкин погиб в результате дуэли с любовником жены бароном Дантесом. В стихотворении он сравнивается с последним кавалером Лили, чье имя современники могли разгадать без труда:

Их

и по сегодня

много ходит —

всяческих

охотников

до наших жен.

Разрыв между Лили и Маяковским стал сенсацией в широких кругах и потрясением для ближайших друзей: “Внимание! Лиля разошлась с Маяковским, — докладывал возвратившийся на родину Шкловский Роману Якобсону в Прагу. — Она влюблена (навернула) в Кр [аснощекова]. Эльзе этого не сообщай, если вообще с ней сообщаешься”.

Почему Шкловский не хотел, чтобы Эльза знала, что Лили порвала с Маяковским? Потому что она могла огорчиться или разволноваться? Потому что между ней и Маяковским по-прежнему сохранились чувства и весть о разрыве могла дать ей необоснованные надежды? Или потому что он полагал, будто отношения могут быть восстановлены, так же как это уже случалось много раз, и глупо беспокоить Эльзу зря?

Шкловский был прав в своей осторожности. Лили порвала с Маяковским, но это не означало конца их совместной жизни — хотя в будущем все будет по-другому.

Америка 1925

Мы целуем беззаконно! — над Гудзоном

ваших длинноногих жен.

Владимир Маяковский. Вызов, 1925

Маяковский, любивший Лили с прежней силой, был сокрушен тем, что она его отстранила. Уже в конце мая, проведя в Москве всего несколько недель, он просил у Луначарского рекомендательное письмо в советские заграничные представительства: чтобы отвлечься от своего горя, он снова собирался за границу. Поездка, однако, не состоялась. Лето, как и всегда, прошло в Пушкине, однако, в отличие от предыдущих лет, Маяковский приезжал сюда только на выходные — будни он проводил у себя в Лубянском проезде.

Краснощеков просидел это лето в заключении. Для человека, страдавшего легочным заболеванием, Лефортовская тюрьма, известная, согласно докладной записке ЧК, грязью, влажностью, вонью и дурным воздухом, была не самым лучшим местом. Его прошение о переводе в другую тюрьму отклонили, но ему удалось получить разрешение работать в камере. Он переводил на русский Уолта Уитмена и писал книгу “Современный американский банк”, которая была закончена в ноябре 1924 года. Когда через два года книга увидела свет, Краснощеков в предисловии объяснял, что издание задержалось “по не зависящим от автора обстоятельствам”, Место создания текста он указал буквами “Л.И.”, что расшифровывалось как Лефортовский изолятор.

Маяковский на Манхэттене.

Луэлла Краснощекова в Пушкине со Шкловским, Маяковским, Асеевым и Борисом Кушнером (на заднем плане).

Фото Александра Родченко 1924 г.

Лили навещала Краснощекова как можно чаще, снабжала его едой и книгами. Забота о нем распространилась и на его четырнадцатилетнюю дочь, которая переехала на дачу в Пушкино. Александр Михайлович был женат и имел двоих детей, Луэллу и Евгения, родившихся в Чикаго в 1910 и 1914 годах соответственно. Луэллу назвали в честь парка в Нью-Джерси (Llewelyn Park), где родители любили гулять. Первые годы в России семья жила вместе, но в декабре 1922-го жена, польская еврейка по имени Гертруда, вернулась с сыном в США, в то время как Луэлла по собственному желанию осталась с отцом в Москве. Нетрудно догадаться о причине, заставившей жену Краснощекова покинуть Советский Союз.

В один из первых дней Луэллы в Пушкине Лили сказала ей: “Тебе будут говорить, что я целуюсь со всеми под любым забором, ничему не верь, а сама меня узнай”. Лили дала Луэлле два

комплекта собственного белья и своими руками сшила ей платья из белого ситца — простые, мешковатые, без рукавов и с глубоким вырезом, в утилитаристском стиле эпохи. Днем они загорали на траве. “Лиля очень загорела и вся была темно-коричневая, как негр, — вспоминала Луэлла. — Это был спорт — кто больше загорит”. По вечерам играли в шахматы и домино или пели — все, кроме Маяковского, который был немузыкален и в целом равнодушен к музыке. Приезжая на выходные, он обычно привозил Луэлле семь плиток шоколада, по одной на каждый день недели.