Весь Рафаэль Сабатини в одном томе - Рафаэль Сабатини
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Действительно, Корвинус сослужил вам хорошую службу.
— Настолько хорошую, что он сохранил этим себе жизнь. Сегодня шестнадцатый день, а этот драгоценный яд все еще не убил его. — Герцог отрывисто рассмеялся. — Агапито, прикажите отпустить его завтра. Но велите оставить мне на память его язык и правую руку. Чтобы он никогда не смог более написать или произнести никакой лжи.
На другой день Сан-Лео капитулировал на почетных условиях, а Толентино и его люди выехали, держа пики на бедрах. Капитан выглядел очень угрюмым, поскольку происшедшее оскорбляло его честь воина.
Затем в крепость во главе своих солдат въехал кондотьер Лоренцо Кастрокаро, чтобы сложить комендантство к ногам синьорины Бьянки.
Они обвенчались в тот же день в крепостной часовне, и, хотя прошло немало лет, прежде чем они признались друг другу в хитростях, к которым оба прибегли, сохранившиеся свидетельства говорят, что за все это время они ни разу не пожалели об этом.
Часть II
Перуджинец
Глава 6
Государственный секретарь флорентийской синьории[708] направил своего мула через мост, соединяющий берега речки Мизы, и, натянув поводья у въезда в городок Сенигаллия, остановился, осматривая окрестности. Справа от него, на западе, солнце клонилось к далекой туманной гряде Апеннин, и его лучи превращали небо в зарево, которое усиливалось отблесками пламени, поднимающегося над городом.
Секретарь колебался. По натуре он был мягок, почти робок, как и подобает человеку ученому и мыслящему, но его характер резко контрастировал с безжалостной откровенностью написанных им сочинений. Его внимательные, широко посаженные глаза неторопливо обежали открывшуюся картину, и на проницательном, оливкового цвета лице отразилось беспокойство. Доносившиеся из города крики подтверждали его худшие опасения о том, что в городе творится насилие. Стража в воротах, пристально следившая за ним, неверно истолковала его нерешительность и потребовала сообщить о цели его приезда в город. Он назвал себя, и они почтительно поклонились дипломату.
Макиавелли тронул шпорой мула и поторопился проехать сквозь арку, под которой скопились грязь и талый снег, миновал безлюдную рыночную площадь и направился к дворцу.
Шум доносился из восточной части города, которую, по его сведениям — а флорентиец был на удивление хорошо информирован, — населяли венецианские торговцы и богатые евреи. Поскольку он рассуждал, как всегда, логически, он предположил, что солдатня занялась разбоем; но поскольку герцог Валентино категорически запрещал своим войскам грабеж мирных жителей, напрашивался вывод, что мятежные командиры одержали верх над герцогом. Однако, будучи умудренным жизненным опытом и знанием людской натуры, мессер Макиавелли не торопился делать заключение. Он угадал кое-что в замыслах Чезаре Борджа, когда тот отправился в Сенигаллию, чтобы помириться с бунтовщиками. Он предполагал, что герцог был готов к возможному вероломству и лишь делал вид, что беззаботно лезет в мышеловку, в то время как предварительно позаботился, чтобы ее пружина находилась под его контролем. Секретарю не верилось, что пружина все-таки сработала и мышеловка захлопнулась.
Удивляясь и размышляя подобным образом, мессер Макиавелли ехал по узкой улочке, круто поднимавшейся ко дворцу. Но вскоре ему пришлось остановиться. По всей ширине улицы плотно стояли люди, а площадь перед муниципалитетом была заполнена огромной толпой. На одном из балконов дворца находился горячо жестикулировавший человек, и хотя его фигура была с трудом различима на таком расстоянии, секретарь догадался, что тот обращается к собравшимся.
Мессер Макиавелли наклонился к крестьянину, оказавшемуся рядом, и спросил:
— В чем дело?
— Черт знает, — ответил тот. — Вот уже два часа, как его высочество герцог, синьор Фермо и мессер Вителоццо в сопровождении свиты вошли во дворец. Затем один из капитанов — говорят, это был мессер да Корелла — отправился с солдатами в предместье и напал на солдат синьора Фермо. Они дрались, жгли и грабили, пока не превратили предместье в сущий ад, а что творится во дворце — одному дьяволу известно. А ведь завтра Новый год! Клянусь Мадонной, скверное начало для нового года, что бы у них ни произошло. Не зря говорят…
Крестьянин внезапно прервал поток словоизлияний, почувствовав на себе пристальный взгляд сумрачных мерцающих, внимательных глаз. Он изучающе оглядел своего случайного собеседника, отметил его темные церковные одежды, отороченные густым мехом, и, инстинктивно почувствовав недоверие к этому человеку с хитрым, гладко выбритым лицом и выдающимися скулами, подумал, что будет благоразумнее не навлекать на себя обвинение в распространении ложных слухов. Поэтому он неожиданно закончил:
— Но все говорят так много, что я не знаю, о чем они говорят.
Макиавелли понял причину этой внезапной скрытности, и его тонкие губы чуть растянулись в улыбке. Он и не настаивал на дополнительных сведениях, поскольку уже узнал все необходимое. Если люди герцога под командованием Кореллы напали на войска Оливеротто да Фермо, тогда его ожидания подтвердились, и Чезаре Борджа, ответив вероломством на вероломство, одержал верх над своими мятежными кондотьерами.
Внезапное движение толпы разделило флорентийского посланника и крестьянина. Из глоток собравшихся вырвался клич:
— Герцог! Герцог!
Приподнявшись на стременах, Макиавелли увидел около дворца, в отдалении, сверкающие доспехи и знамена с изображением быка — герба дома Борджа. Всадники выстроились по двое и, расчищая путь сквозь людскую массу, стали быстро приближаться по улице к тому месту, где застрял секретарь.
Толпа поспешно расступалась в обе стороны, словно вода, разрезаемая килем быстроходного корабля. Люди спотыкались, осыпая друг друга проклятиями, то и дело слышались яростные крики, но все покрывал гремевший возглас:
— Герцог! Герцог!
Сверкающие всадники приближались, звеня оружием, и во главе их на могучем черном коне виднелась великолепная фигура герцога, закованная в сталь с головы до пят. Забрало его шлема было поднято, красивые карие глаза глядели прямо и сурово, и он, казалось, оставался равнодушен к происходившему вокруг.
Макиавелли сорвал свою шапочку и склонился почти к самой холке мула, приветствуя победителя. Однако герцог заметил его, и в такой момент герцогу польстило, что глаза Флоренции были устремлены на него. Поравнявшись с послом, он натянул поводья.
— Идите сюда, синьор Никколо! — окликнул он.
Всадники быстро расчистили ему путь, еще дальше оттеснив толпу, и мессер Макиавелли, отвечая на приглашение, пустил шагом своего мула.
— Все кончено, — объявил герцог. — Я сделал все, что обещал, и теперь
