Везунчик - Виктор Бычков

«Прощайте! Да здравствует СССР! 12.03.43» – без подписи. «Родина, отомсти! 25.01.44»

Щербич надолго замирает у этой надписи, сделанной, по-видимому, камешком на штукатурке.

Кто эти люди? Или один человек? Что он хотел? За что пошел против? Что оставил после себя на земле? Вот эту надпись? И все? А стоила ли она его жизни?

Да-а, мысли, мысли. И вдруг накатило… Что он оставляет после себя? Тьфу, тьфу, тьфу! В свою смерть не верит, но все же…. Так сказать, итог подвести. Промежуточный итог.

Начал раскладывать по полочкам в памяти – сначала – хорошее, потом – плохое. Сын Кирюшка, Даша должна родить, если уже не родила. Его дети, его кровь будут бегать по земле и после его смерти. Тьфу, тьфу, тьфу! Не сглазить бы удачу. Значит, не исчезнет бесследно Антон Степанович Щербич. В детях своих воплотится. А еще что хорошего остается?

Прошелся по камере взад-вперед, задумался – чтобы причислить еще к своим хорошим делам, поступкам?

Дашутку и бабу Мотю спас от голодной смерти. Хорошо. Это уже что-то. Дело надежное, верное открыл. Сколько людей должны быть ему благодарны!? То-то же! Хоронил почитай, задарма на кладбище покойников. По словам старушки – это должно засчитаться на том свете в заслугу. А ему надо на этом, вот в чем дело. Что еще? Но почему-то ничего стоящего больше на ум не шло. Тогда плохое.

Скольких сам лично отправил на тот свет? Дай Бог памяти – тетка Соня Дроздова, Маша Маслова, Вернер, женщина с девочкой вначале войны, потом еще и еще, не считая убитых в бою, казненных, сожженных в огне, дядя Кирюша Прибытков, дядя Гриша Скворцов, командир роты Белов. О, Господи! Неужели это он, Антон Щербич?

Соскочил с табуретки, забегал, замельтешил в камере. Старался найти причины, оправдать себя за все это. Но они почему-то не приходили на ум. А если и появлялись, то какие-то слабенькие, что и брать во внимание не хотелось. Уж слишком мелкими были, незначительными. И сводились к одному – жить хотел. И чтобы сытно и безопасно.

Вот эти царапины-надписи на сенах оставили в память. Возможно, о них будут помнить родные, близкие. Как о мучениках, борцах за светлое будущее. А он что оставляет в память о себе? Фекла без пальцев на руке одна с ребенком. Даша – та же участь. Настрогать детишек – наука небольшая. Вот как их вырастить, в люди вывести? Его женщины одни будут растить детишек. Его детишек. Он как кобель – сунул, вынул и бежать.

Сошедшая с ума мама, проклятие земляков, предал друга детства. О, Господи!

Антон обхватил голову руками, завыл, застонал, раскачиваясь из стороны в сторону. Но казнить себя долго не мог. Не в его правилах. Твердо усвоил, что если сам себя не пожалеешь, о себе не позаботишься, никому ты на этом свете не нужен. Да на кой нужна память! Ему что, на том свете известно станет, что его помнят, улицы называют именем его? Кому это нужно? Воскреснет, что ли? Ты мне теперь дай хорошую жизнь, чтобы с почетом, с уважением, с деньгами, с возможностями неограниченными.

Что ж, две жизни прожил. Почти прожил. Но у него есть еще одна, что спрятана на дне коробочки с драгоценностями в могильном холмике дяди Миши Лосева. Уж ее-то, крайнюю жизнь, будет беречь Антон Степанович Щербич во сто крат лучше, чем жизни предыдущие. Кем он там будет? Нет, не может вспомнить. Прибытков, дядя Кирюша через своих людей в преступном мире выправил документы. Хороший был мужик, царствие ему небесное. Однако как не напрягал память, так и не смог вспомнить фамилию и имя, что готов был взять в третьей жизни.

– Щербич, на выход, – лязгнул замок, открылась дверь.

В кабинете следователя в уголочке на краешке стула сидела Фекла. При виде Антона вскочила, вскрикнула, рванулась навстречу, но была остановлена громкой командой конвоира.

– Назад!

Замерла на месте, прижала сильнее к груди ребенка, одетого в незнакомый Антону костюмчик. Испуганные глазки мальчика на мгновение остановились на вошедшем человеке, и опять прижался к маме, обхватил шею ручками.

– Садись! – следователь указал рукой на табуретку посреди комнаты. – Эта женщина знакома?

– Да, – ответил, не отводя глаз от ее лица. Думал, что забыл, старался вычеркнуть из памяти в той новой жизни, ан нет, помнит. Все помнит! И ласки, и слова, и даже запах!

Молча смотрел на сынишку, а тот прижимался к мамке, прятался. Фекла как будто поняла желание отца, оторвала сына, повернула к Антону лицом.

Подмигнул, улыбнулся Кирюшке, теплая волна пронзила, заполнила душу, подступила к горлу, к глазам. Не выдержал, потупил взор, не стесняясь, вытер вдруг появившуюся слезу. И себе удивился: оказывается, не разучился плакать! И стыдно за слезы не было.

– Расскажите, за что полицай Щербич нанес вам увечья, гражданка Абрамова? – майор по привычке раскурил новую папиросу, выпустил дым, остановил взгляд на Фекле.

Антон опустил глаза, с волнением ждал ответа.

– По-семейному, товарищ начальник, я не в обиде.

– Поясните, пожалуйста.

– А что тут пояснять, и так все ясно, – Фекла посадила ребенка на колени, развязала платок, спустила с головы на плечи. – Муж думал, что я ему изменяю. Вот и наказал.

– Та-а-ак! Это уже интересно! Но в тот момент вы еще не сожительствовали.

– Ну и что? Зато встречались.

– А ты что скажешь, Щербич? – следователь повернулся к Антону, снова затянулся дымом.

А он опешил! Сидел, волновался, ждал ответа с содроганием. До сих пор испытывает чувство стыда за содеянное, себя корил за это. Ожидал осуждения, укора, а она вон как!

Поднял глаза, с благодарностью посмотрел на Феклу, встретились взглядами, улыбнулись друг другу. Кивком головы поблагодарил. Это не ускользнуло от майора.

– Да-а! Женская душа – потемки. Согласен со мной, Щербич?

– Так, это…, наверное, – растерялся, первый раз в жизни растерялся от признательности, от благодарности другому человеку за свое спасение. Такого участия к своей судьбе до сих пор не встречал. Что бы вот так, как Фекла, взять часть вины на себя? Нет, не встречал.

– Вы настаиваете, что из ревности? – опять вопрос женщине.

– Да! Настаиваю.

– А не боишься, что за дачу заведомо ложных показаний и сама можешь оказаться на скамье подсудимых? – куда девались такт, корректность, вежливость. Перед ними сидел строгий, важный, жесткий следователь, каким и рисовался Антону настоящий следователь военного трибунала.

– Нет, не боюсь, – видно было, что держаться вот так уверенно, Фекле было не просто. Глаза сверкали, губы слегка подрагивали, решимость так и сквозила во всех движениях, словах. Щеки слегка побледнели.

Антон не знал ее такой, залюбовался, смотрел с восхищением и любовью.

– Передо мною показания Василия Петровича Худолея.

Антон вздрогнул, сжался. Фекла, напротив, с вызовом, открыто смотрела на следователя.

– Он показал, – продолжил майор, – что причиной был хлеб, который выпекали вы, гражданка Абрамова, для партизан. Что скажете?

– А то и скажу, что и правду говорит ваш Худолей, и врет, как сивый мерин, – ни секунды на раздумье. Ответила мгновенно. – Ленька Петраков, царствие ему небесное, попросил испечь. Вот я и испекла. А Антоша прознал, так не за хлеб скандал учинил, а за то, что я с Ленькой-то не только хлеб пекла, но и…, – не договорила, стыдливо опустила голову, потупила взгляд.

– Но в показаниях Худолея, – начал, было, следователь, но его грубо перебила Фекла.

– Дался вам, товарищ начальник, это Васька-пьяница! Он что, под одеялом у меня лежал, пока я с парнями миловалась?

– Вы настаиваете на своих показаниях, гражданка Абрамова?

– Да!

В комнате воцарилась тишина. Майор что-то записывал, Антон любовался Феклой. Не ожидал, ох, не ожидал от нее такого! Молодец! Улыбнулся ей признательно. В ответ и она улыбнулась, но улыбнулась через силу, гримаса отчаяния, горя исказила лицо, смахнула слезинку. Прижалась к ребенку, уткнув лицо в волосики сына, затряслась в плаче.

– Хорошая жена у тебя, Щербич. Да жаль – дураку досталась, – повернулся к женщине. – Вы свободны, гражданка Абрамова.

Фекла встала, подошла к Антону, на мгновение задержалась рядом с мужем, коснулась рукой его лица. Он поднялся, успел погладить по головке сына, даже вдохнул его запах, поцеловать не успел, застыл со сложенными для поцелуя губами. На выходе еще раз оглянулась, взмахнула на прощание рукой. Майор сделал вид, что не заметил. И Антон благодарен за это.

Глава седьмая

– Ну что, Щербич Антон Степанович? – следователь-лейтенант перебирал на рабочем столе бумажки. На вызванного в кабинет арестованного взглянул мельком. – Следствие закончено. Ставлю в известность – принято решение судить тебя показательным судом военного трибунала. В Борках суд будет. Завтра.

Антон ждал этого. Ждал с самого первого дня как арестовали в Бобруйске. И все равно новость прозвучала неожиданно.

Вот и все! Значит, завтра – всё. Надо будет стоять перед односельчанами, держать ответ. А так хотелось стоять перед ними в другом положении, в другом качестве. Хозяином, распорядителем судеб, повелителем! И чтобы шапки долой! И пожирали глазами, жадно ловили каждое слово, жест, взгляд! И благодарность, вечная благодарность чтоб застыла в глазах!