Наваждение - Елена Ласкарева

Пузыри… пена… небытие…»

Несколько дней и несколько ночей в разных местах Москвы замечали существо неопределенного пола с огромными голубыми глазами без ресниц.

— Мутантка? — обсуждали школьники. — А может, гостья из будущего?

О оптимистические детские фантазии. Никакого будущего не было у Екатерины Криницыной.

И прошлого не было. Она перечеркнула его.

Но и сейчас она даже про себя не произносила слово «предательство». Не могла.

Дмитрий поступил так, потому что его вынудили обстоятельства.

В самом деле, ему давно необходима была эта проклятая прописка, московская или на худой конец подмосковная. Нельзя же всю жизнь мотаться по чужим углам!

И он нуждался в налаженном быте, который Катя не в состоянии была обеспечить. А эта пухленькая девушка — сможет. Теперь у него будет свой дом. И сад. И большой стол, уставленный домашними разносолами.

Теперь он сможет не думать о хлебе насущном и свободно творить. И наконец добьется успеха.

Кто придумал такую глупость: «Художник должен быть голодным»? Эту поговорку придумали зажравшиеся, сытые, которые голодных не разумеют. Когда у тебя сосет под ложечкой, все твое вдохновение там, в пустом желудке, и рассасывается. И разъедает его стенки, и вызывает язву…

В придачу к жене и дому он получил двух добрейших хозяйственных тетушек с рифмующимися именами. Тетя Полина и тетя Галина своими умелыми хлопотами восполнят то, что не сумеет сделать жена…

Как бишь ее зовут? А, Карина. Тоже в рифму.

Дмитрий называл ее Кара. Не то по-испански, не то по-итальянски это, кажется, означает «дорогая».

А по-русски…

Кара небесная. Молния, которая пронзает и испепеляет тебя. Механизм воздаяния.

Каждый получает то, что заслужил.

Значит, Катя заслужила только пустоту. Вакуум. А в вакууме не может быть жизни.

Следовательно, остается смерть.

Бродя как тень по улочкам и переулкам, она обдумывала разные способы самоубийства.

Огнестрельное оружие достать, естественно, негде. Хотя это было бы самым лучшим.

Холодное? Нужна физическая сила, чтобы вонзить себе в сердце нож. А сил нет. Получится как с тем поросенком, которого долго и неумело пилят тупой пилой… Ах да, не было никакого поросенка, это мучили ее скрипку…

Перерезать себе вены можно и простым осколком стекла. Но чтобы потеря крови действительно была смертельной, нужно какое-то время терпеливо ждать. У нее ведь нет горячей ванны, в которую можно лечь, чтобы усилить кровотечение. Да и в такой ванне хорошо бы в придачу выпить снотворное, что ли, чтобы не видеть, как окрашивается вокруг тебя вода…

Но снотворное отпадает. И вообще отравление отпадает. Хотя это было бы просто: наведайся в Славкину коммуналку — там наверняка раздобудешь какую-нибудь гадость.

Один угостит, другой угостит — так и наберется доза, достаточная для того, чтобы уйти насовсем. Преподнесли же ей такой подарочек на день рождения…

Но она не хочет больше идти туда, в грязь и гнусность. И она дала себе слово никогда больше не употреблять ничего одурманивающего. Правда, это обещание дано еще до того, как она была ввергнута в вакуум. И поэтому, наверное, оно теряет силу?

Но где гарантия, что умрешь? А вдруг просто снова превратишься в липкую, не имеющую формы гниду? Такое уже было, и повторения Катя не хочет.

Утопиться? Смешно. С ее-то умением плавать? Для нее, волжанки, вода даже надежнее, чем суша.

Броситься с высоты? Плохо. На похороны вызовут родных из Рыбинска, а что хоронить-то… Если только сигануть без документов, чтоб не опознали? Но почему-то так хочется, чтоб на твоей могилке кто-то хоть рябинку посадил…

Есть еще повешение. Крепкой бечевкой обзавестись несложно.

Катя даже наведалась на оптовый рынок, где торговала когда-то. Ну конечно, тут все осталось по-прежнему, и с задней стороны палаток, тентов и лотков всегда валяется множество прочных белых синтетических веревок, которыми обвязывают ящики. Это даже надежнее, чем обычная бечева.

Да, но ведь повешенную кто-то обнаружит! И Кате почему-то представилось, как ее, в каком-нибудь заброшенном сарайчике, найдет ребенок. Быть может, маленькая девочка. Она увидит распухшее посиневшее лицо и высунутый язык… может быть, малышка не сразу поймет, что происходит, и дотронется до болтающегося трупа… И как же ей предстоит после этого жить?! О нет, нет!

— Девушка, вы не поглядите за колясочкой? — обратились к ней. — Мне нужно в магазин заскочить.

Катя вздрогнула, непонимающе взглянула на молодую мамашу:

— А почему вы решили, что мне можно доверить ребенка?

Женщина засмеялась:

— Ребенка? Еще чего! Ребенка я с собой возьму, на ручки. Я только про коляску. А то в магазине толчея…

Катя обходилась совсем без еды, даже не вспоминала о ней. Только пила. То из фонтана на Пушкинской площади, то из Москвы-реки у Киевского, то из выброшенной кем-то, не допитой пластмассовой бутыли «Святого источника».

Когда жажду нечем было утолить, а зной становился нестерпимым, она заходила в церковь и глотала из кружечки святую воду с привкусом серебра.

Ей не делали замечания по поводу непокрытой головы: наверное, принимали за мальчика.

Почему-то ее часто заносило в район Новослободской улицы. К Бутырке снова притягивало, что ли? Может, покинутая Ираида оттуда, из-за красных глухих кирпичных стен тюрьмы, так страстно призывала ее?

Как бы то ни было, Катя бродила по этому району. И тут тоже, если перейти через Новослободскую, было рукой подать до храма, в котором можно напиться вволю.

А у храма — нищие, они просят подаяния.

— У меня ничего нет, — говорит Катя. — Кроме скрипки.

Но одна нищенка все-таки ковыляет к ней. Наверное, не услышала? Вот она тянет к Кате трясущуюся руку. А на ладони — копеечка:

— Вот, возьми, убогонькая.

— Да вы что, бабушка? Неужели я такая убогая, что вы — мне! — подаете милостыню?

— А ты шибко не хорохорься, ишь гордыня в тебе играет! Убогая — значит «у Бога». У Бога любимая.

— Любимая… не похоже что-то.

— Усумнилась! — сказала нищенка. — Ясно, гордыня. Поговорила бы с отцом Лександром, что ли…

И старушонка, переваливаясь, отковыляла назад, к паперти, на свое место.

А из храма вышел сам отец Александр, высокий, статный, красивый старец, от которого трудно было оторвать взгляд. Он был мрачен, и нищие, кинувшиеся было целовать ему руку с тяжелым перстнем, как мышки, разбежались обратно и притихли на церковной завалинке.

Рядом с отцом Александром семенила женщина в черном платке. Она хватала священника за край фелони и что-то торопливо говорила, будто умоляя об одолжении. Но он только качал отрицательно головой и мягко отстранял просительницу. Наконец та убежала, закусив губу и заливаясь слезами.