Том 6. Статьи, очерки, путевые заметки - Константин Бальмонт

У Тютчева и Фета мы видим психологию художественной натуры, черты интимной внутренней жизни. Художник свободен, не потому, что он царь, а потому, что он стихия. Художественное творчество независимо от жизни, потому что из мертвых листьев оно умеет делать золотые узоры.

При виде моря, окутанного вечерним туманом, Пушкин вспоминает о своей юности, о первой любви и первых разочарованиях, море участвует в его мечтах как красивая декорация, где волны движутся, но не живут, блестят, но ничего своего не говорят своим блеском. Так же точно Лермонтов при виде моря проникается романтической мыслью о душе, стремящейся к бурям, и в тоже время описывает море несколькими реальными штрихами, не передающими жизни моря. Фет, описывая море, заставляет его жить, он понимает, что море иногда может испытывать такие же утонченные состояния, какие возникают в человеческой душе, когда, исполненная олимпийской ясности, она отошла от одного строя чувств – и не вошла еще в другой строй, с ним сопредельный.

«Жди ясного на завтра дня…Стрижи мелькают и звенят,Пурпурной полосой огняПрозрачный озарен закат.В заливе дремлют корабли,Едва трепещут вымпела,Далеко небеса ушли, –И к ним морская даль ушла.Так робко набегает тень,Так тайно свет уходит прочь.Что ты не скажешь: минул день,Не говоришь: настала ночь».

Говоря об осени, Пушкин прекрасно описывает внешние черты осеннего пейзажа:

«Унылая пора, очей очарованье,Приятна мне твоя прощальная краса!Люблю я пышное природы увяданье,В багрец и в золото одетые леса».

Тютчев возвышается до художественного понимания осени, как душевного состояния Природы:

«Есть в светлости осенних вечеровУмильная таинственная прелесть.

Ущерб, изнеможенье, и на всемТа кроткая улыбка увяданья,Что в существе разумном мы зовемВозвышенной стыдливостью страданья».

Любовь, как у Пушкина, певца ясной любви, так и у Лермонтова, понимающего ее как мимолетное чувство, выступает в конкретных чертах, в ее непосредственной очаровательной простоте, но не во всем ее содержании, то сближающем человека с неземными духами, исполненными утонченной нежности, то дающем впечатление тихой, но страшной грозности этого непостижимого чувства. Любовь есть сложность, а у них простые души, хотя и гениальные. Любовь есть яркое безумие, а они смотрят на мир трезвым взглядом. Как очаровательно маленькое стихотворение Пушкина: На холмах Грузии лежит ночная мгла. Это одна из лучших жемчужин мировой лирики. Как все цельно и ясно в этом крике любви! Но разве любовь так ясна? Тютчев отвечает отрицательно:

«Люблю глаза твои, мой друг,С игрой их пламенно-чудесной,Когда их приподымешь вдругИ словно молнией небеснойОкинешь бегло целый круг…Но есть сильней очарованье:Глаза потупленные ницВ минуты страстного лобзанья,И сквозь опущенных ресницУгрюмый, тусклый огнь желанья»…

А Фет как бы дополняет этот тонкий, но металлически-холодный, поэтический анализ, нежным, как ландыш, стихотворением, где говорится о любви неосуществленной – и где в то же время слышится весь трепет страсти.

«Я тебе ничего не скажуИ тебя не встревожу ничуть,И о том, что я молча твержу,Не решусь ни за что намекнуть.Целый день спят ночные цветы,Но, лишь солнце за рощу зайдет,Раскрываются тихо листы,И я слышу, как сердце цветет.И в больную, усталую грудьВеет влагой ночной… Я дрожу, –Я тебя не встревожу ничуть,Я тебе ничего не скажу».

Ночь, так же как море, будит в Пушкине воспоминания романтического характера, перед ним проходит картина его собственных ошибок и, читая с отвращением длинный свиток минувшего, он не может удержать слез, но слезы не смывают печальных строк. Ночь, описанная всего двумя-тремя беглыми штрихами, выступает лишь как темный фон при изображении мрачного состояния души, простого, элементарного, не связанного неизбежно с тем, что есть в ночи самого красноречивого. Душа поэта полна ярких, но обычных чувств, земных мыслей, он размышляет о своей судьбе, и от него ускользает величественность ночи, плывущей в безбрежных пространствах, усеянных иными мирами. Лермонтов совершенно аналогичным образом, при виде голубой ночи и пустыни, внемлющей Богу, задается вопросом, отчего ему грустно и больно, говорит, что он ничего более не ждет от жизни, что ему хочется свободы и забвенья. Опять Байро-новская мысль в русской транскрипции. Это мысли юной души, еще не остывшей от поцелуев, которые были лживыми, еще не успевшей от личного вознестись в сферы созерцания, где страсти кажутся чем-то давнишним, отброшенным на далекое расстояние. Фет, описывая ночь, говорит:

«На стоге сена, ночью южной,Лицом ко тверди я лежал,И хор светил, живой и дружный,Кругом, раскинувшись, дрожал.Земля, как смутный сон, немая,Безвестно уносилась прочь,И я, как первый житель рая,Один в лицо увидел ночь.Иль несся к бездне полуночной,Иль сонмы звезд ко мне неслись?Казалось, будто в длани мощнойНад этой бездной я повис.И, с замираньем и смятеньем,Я взором мерил глубину,В которой с каждым я мгновеньемВсе невозвратнее тону».

Фет описывает ночь – и она действительно предстает перед нами в своем собственном величии, мы ее видим, видим в то же время и душу поэта, но не под гнетом случайного, не в рабстве у вещественного и очевидного, а в пантеистическом слиянии с бесконечным целым, в котором все принимает общий отвлеченный характер, законченный и гармоничный. Здесь Природа более красива и красноречива, потому что человеческая душа вступает с ней в живое единение, и Природа, лелея ее на своем лоне, бросает в земной ум несколько лучей оттуда, где царит иная красота.

Возьмем наконец еще два стихотворения Пушкина и Тютчева, написанные совершенно на одну и ту же тему и дающие таким образом возможность иметь полную параллель между двумя поэтическими манерами. Пушкин описывает бессонницу и говорит:

«Мне не спится, нет огня:Всюду мрак и сон докучный;Ход часов лишь однозвучныйРаздается близь меня.Парки бабье лепетанье,Спящей ночи трепетанье,Жизни мышья беготня –Что тревожишь ты меня?Что ты значишь, скучный шепот?Укоризна, или ропотМной утраченного дня?От меня чего ты хочешь?Ты зовешь или пророчишь?Я понять тебя хочу,Темный твой язык учу»…

Тютчев в стихотворении Бессонница говорит:

«Часов однообразный бой,Томительная ночи повесть!Язык для всех равно чужой,И внятный каждому как совесть!Кто без тоски внимал из нас,Среди всемирного молчанья,Глухия времени стенанья,Пророчески-прощальный глас?Нам мнится: мир осиротелыйНеотразимый рок настиг,И мы, в борьбе с природой целой,Покинуты на нас самих;И наша жизнь стоит пред нами,Как призрак, на краю земля,И с нашим веком и друзьямиБледнеет в сумрачной дали.И новое, младое племяМеж тем на солнце разцвело,А нас, друзья, и наше времяДавно забвеньем занесло!Лишь изредка, обряд печальныйСвершая в полуночный час, –Металла голос погребальныйПорой оплакивает нас!»

С точки зрения чисто-артистической стихотворение Пушкина кажется мне более прекрасным, чем стихотворение Тютчева, но как типично здесь их различие. Пушкин учит язык убегающего времени, но не может угадать его, и думает услыхать в нем ропот им утраченного дня, нечто частичное, между тем как Тютчев возвышается до широкого ми, до метафизического обобщения, заставляющего вспомнить о таких стихотворениях Шелли, как Time или A Lament.

Приведенные примеры – лишь небольшие обрывки сложной ткани, но уже и они достаточно явственно указывают на неоспоримое коренное различие, существующее между поэтической манерой Пушкина и его ученика Лермонтова с одной стороны, Тютчева и Фета с другой.

Пушкин и пушкинианцы относятся к видимому миру просто и непосредственно, более как наблюдатели, нежели как мыслители. Они видят части мира, но не его целое, его зримое содержание, но не тайное значение. Они по самому существу своему истинные представители художественного натурализма. Даже в наиболее романтические темы они всегда вносят непосредственную простоту, разложение на части, определенность, рельеф скульптурности, ограниченную конкретность летописного стиля. Они живут фактами, не переработанными философским сознанием, они живут конечной реальностью, которая ими властвует. Для них закрыта иная область – великая область отвлечения, область мировой символизации всего сущего. Созерцая Природу, проникаясь любовью, переживая те или иные душевные состояния, они преимущественно описывают, и описывают в узкой определенной рамке. Земная жизнь заключена для них в резко-очерченные границы. Для Тютчева и Фета, для представителей психологической лирики, земная жизнь есть только ряд звеньев гигантской цепи, оба края которой, и справа, и слева, и с начала, и с конца – если есть начало и конец – уходят вдаль, и, принимая теневой характер, незаметно теряются в бесконечности пространства и времени. Пушкин живет во временном, Фет и Тютчев – в вечности; романтик-натуралист живет в государстве, в обществе, представитель психологической лирики – в мировом пространстве, среди звезд. Потому так и выпуклы изображения Пушкинской поэзии, – она смотрит на все с близкой точки зрения; Фет и Тютчев смотрят на все издали, – и потому их изображения носят теневой характер[11].