Театр Шаббата - Филип Рот

Ничто не трогает Шаббата так, как эти стареющие красивые женщины с прошлым и с хорошенькими молодыми дочерьми. Особенно если они сохранили способность смеяться, как эта. По смеху можно понять, какими они когда-то были. Я — то, что осталось от тайных свиданий в мотелях, повесьте мне теперь медаль на увядшие груди. Это не шутки — гореть за обедом на погребальном костре.

А смерть, — напомнил он ей, ровно нажимая на ее необутую ступню, там, где подъем, — она подминает нас, парит над нами, правит нами, смерть. Посмотрели бы вы на Линка. Посмотрели бы вы на него, тихого, как маленький мальчик, послушный маленький мальчик с зеленым лицом и белыми волосами. А почему, кстати, он такой зеленый? Он не был такой зеленый, когда я знал его. «Это страшно», — сказал Норман после опознания тела. Они зашли в кафе выпить кока-колы. «Он похож на привидение», — сказал Норман, и его передернуло. Тем не менее, Шаббат получил от этого зрелища истинное удовольствие. Это было именно то, за чем он проехал столько километров. Многое понимаешь, увидев такое, Мишель. Лежишь в гробу, как послушный маленький мальчик, который делает, что велят.

И как будто возможность поглаживать ногу Мишель Коэн под столом была еще недостаточно веским аргументом в пользу жизни, на кровати лежали новые брюки цвета хаки и новые жокейские шорты. Целый большой пакет одежды — он бы никогда не собрался купить себе столько. Даже носовые платки. Давненько у него не было носовых платков. Все эти лохмотья, которые он носил: пожелтевшие под мышками футболки, шорты с эластаном, непарные дырявые носки, ботинки с длинными носами, которые он, как клоун, не снимал двенадцать месяцев в году… Такие башмаки — это ведь, как там у них говорится, — мессидж? Эта их манера выражаться! Он просто начинает чувствовать себя старым брюзгой. Диогеном в бочке. Мессидж! Он заметил, что студентки колледжа в долине теперь носят что-то вроде рабочей обуви, похожей на его собственную, — шнурованные грубые ботинки, — и при этом кружевные стародевические платья. Женственность, но не традиционная, потому что обувь в данном случае несет определенный мессидж. Эти ботинки говорят: «Я крутая. Не приставай», а кружевное, длинное, старомодное платье транслирует что-то вроде: «Если попробуете трахнуть меня, сэр, я проломлю вам голову». Даже Дебби, с ее низкой самооценкой, наводит красоту, словно Клеопатра. Высокая мода прошла мимо меня, как и все остальное. Ничего, погодите, вот появлюсь в своих новых брюках военного образца. Держись, Манхэттен!

Он бурно радовался тому, что он не маленький хороший мальчик, который лежит в деревянном ящике, как ему велено. А также и тому, что Роса его не заложила. Ничего никому не сказала о том, что тут было утром. Есть, есть в жизни милосердие, и всегда незаслуженное. Столько преступлений, одно за другим, — и вот мы уже готовы к новым, да еще в новых штанах!

Уже выйдя из похоронного зала, восьмилетний внук Линка, Джошуа, спросил у своей матери, которая шла под руку с Норманом:

— О ком говорили все эти люди?

— О дедушке. Это же его звали Линк. Ты же это знаешь. Линк — уменьшительное от Линкольн.

— Но это же не дедушка, — сказал мальчик. — Дедушка был не такой.

— Не такой?

— Нет. Дедушка был как ребенок.

— Не всегда, Джош. Он стал как ребенок, когда заболел. А раньше он был таким, как говорили сейчас его друзья.

— Нет, это был не дедушка, — ответил мальчик, упрямо покачав головой. — Извини, мама.

Самую младшую внучку Линка звали Лори. Крошечная энергичная девчушка с большими, темными, выразительными глазами. После панихиды, уже на улице, она подбежала к Шаббату и выпалила:

— Санта, Санта, мне три года! Они положили дедушку в ящик!

Да, такой ящик впечатляет. Сколько бы тебе ни было лет, вид этого ящика никого не оставит равнодушным. Еще одному из нас отныне не потребуется больше пространства, чем внутри этого ящика. Теперь нас можно хранить, как обувь, грузить, как капусту. Дурак, выдумавший гроб, был, безусловно, поэт, да еще и остряк.

— Что бы ты хотела на Рождество? — спросил Шаббат, присев на корточки, чтобы девочка могла потрогать его бороду.

— Хануку! — радостно закричала Лори.

— Будет тебе Ханука! — сказал Шаббат и подавил порыв коснуться своим уродливым пальцем этого умненького маленького ротика, то есть вернуться к тому, с чего начал.

С чего начал. В том-то и дело. Непристойный спектакль, с которого он когда-то начинал.

Норман завел этот разговор. Он стал рассказывать Мишель про выходку, за которую Шаббата арестовали у ворот университета в 1956-м. Средним пальцем левой руки Шаббат приманивал какую-нибудь хорошенькую студентку к ширме и вступал с ней в разговор, в то время как пять пальцев другой руки проворно расстегивали на ней пальто.

— Расскажи, Мик. Расскажи-ка Шел, как тебя арестовали.

Мик и Шел. Шел и Мик. Прямо дуэт. Кажется, за эти полчаса за столом Норман уже успел осознать, что у неудачника Шаббата гораздо больше шансов заинтересовать его жену, чем у него самого, такого успешного и благополучного. Нелепый стареющий Шаббат по-прежнему несет в себе некую угрозу. Угрозу беспорядка. Молодой Шаббат, с его взрывчатой, брызжущей витальностью, вечно сеял вокруг себя беспорядок. Я всегда был опасен для него. Он не знает, что со мной делать. Он — мощная крепость, готовая дать отпор любой, даже самой незначительной неправильности, и вот на финише, как и на старте, его по-прежнему уязвляет моя способность легко превращать реальность в смердящую кучку дерьма. Я его пугаю. Он, как говорил мой отец, балбатиш — респектабельный, хорошо воспитанный. А вот успех продолжает сопутствовать такому поцу, как я. Мне бы уже давно изжариться в аду на сковородке, а я притащился сюда за 684 километра в старом «шевроле» со сломанной выхлопной трубой.

— Как меня арестовали? — сказал Шаббат. — Почти сорок лет прошло, Норм. Не уверен, что теперь вспомню, как меня арестовали.

Разумеется, он помнил. Он никогда ничего такого не забывал.

— Ты же помнишь девушку.

— Девушку, — тупо повторил он.

— Хелен Трамбалл, — подсказал Норман.

— Так ее звали? Трамбалл? А судью?

— Малчкроун.

— Да. Его я помню. Такое представление устроил этот Малчкроун. Фамилия копа была Абрамович. Верно?

— Да. Офицер Абрамович.

— Да, коп был еврей. И прокурор тоже ирландец. Тот стриженный ежиком парень.

— Только-только из школы Сент-Джон, — сказал Норман. — Фостер.

— Да, очень неприятный был этот Фостер. Я ему не понравился. Он был просто вне себя. Искренне негодовал. Как можно такое себе позволять? Да. Парень из школы Сент-Джон. Точно. Короткая стрижка, репсовый галстук, отец его был коп, у него самого — никакой надежды когда-нибудь зарабатывать больше десяти тысяч долларов в год, меня хочет засадить на всю жизнь.

— Расскажи Шелли.

Зачем? К чему он клонит, выставляя меня в наилучшем свете, то есть в наихудшем? Сводит нас или, наоборот, отвращает ее от меня? Должно быть, второе, потому что перед обедом, разговаривая с Шаббатом в гостиной, он обрушил на него целый поток восхищения своей женой и ее профессиональными качествами. Это то, чего хотела бы от Шаббата Розеанна, то, чего она жаждала все годы, пока была за ним замужем. Пока Мишель принимала душ и одевалась к обеду, Норман показал ему в последнем номере журнала зубоврачебной школы при Пенсильванском университете фотографию Мишель вместе с отцом. Мишель и старик в инвалидном кресле — одна из нескольких фотографий, иллюстрирующих рассказы о родителях и детях, выпускниках университета. Теперь старику перевалило за семьдесят, но до того, как с ним случился удар, отец Мишель был зубным врачом в Фэрлоне, Нью-Джерси. Если верить Норману — эгоист и сукин сын. Дед Мишель тоже был дантистом, и когда она родилась, он сказал: «Мне все равно, что это девочка. Она родилась в семье зубных врачей и станет зубным врачом!» И она не только поступила в зубоврачебную школу, но и перещеголяла своего требовательного папашу, пройдя еще и двухгодичный курс пародонтологии и сделавшись высококлассным специалистом. «Ты себе представить не можешь, — говорил Норман, любовно оглаживая бокал вина, единственный разрешенный ему в день, пока он принимает прозак, — какое это физическое напряжение — быть пародонтологом. Она часто возвращается домой совершенно измотанная, вот как сегодня. Представь себе — очистить заднюю поверхность верхней „двойки“ или „тройки“, да еще и проникнуть в десневой карман. Что там можно разглядеть? Как туда вообще можно добраться? У нее потрясающая физическая выносливость. Больше двадцати лет этим занимается. Я говорил ей: почему бы тебе не сократить свою практику до трех дней в неделю? Пародонтолог наблюдает своих больных годами — ее больные дождутся ее, никуда не денутся. Но нет, каждый день в семь тридцать она уходит из дома, а возвращается в половине восьмого вечера, а иногда и по субботам принимает». Ну да, по субботам, подумал Шаббат, должно быть, суббота — особенно важный для Шелли день… А Норман все не унимался: «Надо быть такой дотошной и старательной, как Мишель, чтобы очистить всю поверхность всех зубов, проникнуть в самые труднодоступные места… Разумеется, у нее для этого специальные инструменты, всякие там скалеры, кюретки, она же следит за гигиеной не только коронок, ей надо добраться чуть ли не до самых корней, если есть карманы в деснах или разрежения…» Как он ее нахваливает! Как он заботится о ней! Сколько он о ней знает — и сколько не знает. Шаббат подумал: хочет ли Норман этим панегириком дать ему понять, чтобы я держал себя в руках, или это все наркотик? Возможно, я слышу голос прозака. А может быть, это ее тщательно продуманные объяснения поздних приходов с работы, и он сейчас просто тупо повторяет их, повторяет то, во что ему велели поверить. «Там, сверху, — продолжал Норман, — там и есть самая работа. Дело ведь не только в том, чтобы эмаль была белая, чтобы зубы выглядели красиво. Надо снять зубной камень, а это иногда очень тяжело — отдирать зубной камень, иногда она еле до дому добирается после дня такой работы. Разумеется, они применяют ультразвук. Есть такой прибор, он испускает ультразвук, его вводят в карман, и он скалывает всю эту дрянь. А чтобы не было перегрева, брызгают водой, то есть все время дышишь этим паром. Живешь в тумане. Все равно что двадцать лет провести в тропическом лесу…»