ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2) - Пантелеймон Кулиш

сияли больше, нежели теперь златоглавыми да дорогими клейнодами. Не едали с

кореньями, не знали вина, которое зарождает в нас подагры да скорбуты, не возили в

лагерь серебра, пи золота: довольно было медного котелка да железного рожна. Не

издерживались на рысьи да собольи воротники, или на сбрую, украшенную

драгоценными каменьями. У них были в цене ремень да железо. Не знали ни тигровых,

ни леопардовых шкур, а только кирасы да панцири. Теперь серебряные сервизы, теперь

собольи киреи, подшитые золотыми табинами; теперь вышитые чапраки, кисти с

запонами, а сердце заячье, глаза хорьковые, ноги оленьи. Погибла смелость, погибло

мужество, а излишество наслаждений, к которым привыкли мы дома, поделало нас

бабеями.

Но чем больше теряла шляхта смелость и мужество, тем больше привыкла она к

излишествам наслаждений, тем больше развивалась в ней беспощадность к

беззащитным и убогим людям во время её походов. Вот и теперь львовский

арцыбискуп жаловался приятелю: „Хоругви идут беспрестанно из Иеремышльского и

Сендомирского поветов. Волонтеров также много. Уже шляхетские и королевские села

обращаются в ничто; из моих мужики бегут, бросая дома. Господь Бог знает, чтб с нами

будетъ*.

Все это было хорошо известно Хмельницкому. Знал он и триумвиров панских, из

которых Заславского прозвал, в своем козащком обществе, пуховиком, по малорусски

першою, Конецполъскаго—ребенком, или детиною, а Остророга схоластиком, или

латиною. Ему был страшен один Вишневецкий, этот пото-

256

.

мок буйтура Байды, сохранивший все крупные черты знаменитого предка. Но в

панских радах господствовала унаследованная Сарматами от Варягоруссов рознь, и на

нее рассчитывал Хмельницкий больше, нежели на свои добытые у панов гарматы и

гаковницы, на свои громадные пушки Сироты, на свои кованные и босые возы и на

подпаиваемых перед битвой Козаков. рассчитывал он на эту рознь больше, нежели

даже на татарскую помощь.

Выиграть время и перессорить панов, эти две задачи выполнял он с таким

старанием, с каким Кисель хлопотал об умиротворении Козаков. „Ни сын в деле

отцовскомъ* (писал Кисель к Хмельницкому), „ни слуга—в панском не мог принимать

столь горячего участия, какое принимал я в этой несчастной кровавой усобице

Запорожского Войска с Речью Посполитою. И сколько за это вытерпел колкостей и

презрительных толков, это знают не только в Польше, но и в чужих краяхъ*.

Действительно об его разномыслии с князем Вишневецким вырос уже такой

чудовищный слух: будто бы Вишневецкий требовал от него объяснения в трех пунктах,

именно: 1) Кисель де публично объявил, что козаки обещали отдать в его распоряжение

15 000 своего комонника; 2) каждый козак обязался уплатить ему по талеру; 3) козаки

наняли 8.000 Татар, которые помогут ему овладеть польским престолом.

Это писал (вероятно, к „шведскому королю* Яну Казимиру) будущий проповедник

его, доминиканец Цеклинский. Умоизступление разноверцев дошло до того, что

рассказывали, будто сам Хмельницкий желал примиревия, но Кисель умышленными

проволочками довел до войны.

Ученейший, хотя вовсе пе мужественнейший, из панов, коронный подчаший, а

ныне и региментарь, Николай Остророг, выразил свое разномыслие с партией

миротворцев, и поддержал самого воинственного можновладника, князя

Вишневецкого. Он писал к подканцлеру Лещинскому от 3 римского сентября: „Что

касается переговоров Хмельницкого, то в них тайну составляет то, о чем Кисель

говорит вслух, что даже на самых невыгодных условиях (etiam iniquissimns

conditionibus) надобно помириться: в противном случае Речь Посполитая погибнет. Я

же думаю так, что мир здесь невозможен, не только честный, но и бесчестный. Никогда

это хлопство не держало данного слова (fidem datam), а теперь, надменные победою,

тем мепьдае будет его держать. Лищь только исчезнетъ

.

257

эта общая готовность к войне, они опять взбунтуются, и тогда последняя будут

горта первых (bкd№ posteriora pejora prioribus)".

Но чем решительнее поддерживали паны Русина-катодика, видевшего спасение

Польши в ожесточенной войне, тем упорнее стояли другие за Русина-православника,

готового на самый постыдный мир, лишь бы сохранить её целость. Панское царство

разделилось на её, и, по евангельскому суду, должно было погибнуть.

Приближаясь к разъединенному панскому становищу, лицемер козак продолжал

петь все ту же песню, которою выманил уже время у премудрого Киселя и у

почитателей его красноречия, его политического глубокомыслия. Ненавистного козакам

князя Ярему не мог он ни обмануть, ни убаюкать. Он подрывал только его советы,

уничижал его высокие доблести. Он манил панов готовностью к примирению, и

вооружал против энергического полководца польских гуманистов, как против

единственной причины остервенения Козаков. От 29 августа писал он к Адаму Киселю

и его товарищам:

„...Помня о своей христианской крови, чтобы не лилась уже больше, и чтобы

неприятель не радовался со стороны" (намек на Москву), „мы и сами возвратились

было вспять, как и Татары. Но князь его милость Вишневецкий неразсудительно

порывался на пас, и не только производил над нашим христианским народом, над

невинными душами тиранство и жестокости не иохристиянски и не порыцарски, но и

духовных наших велел посажать на колья. Не дивно нам, когда б это делал какой-

нибудь простак, в роде Кривоноса, с нашей стороны, которому мы не позволяли

никакого грабежа и не давали позволения на разрушение городов и поджоги,— пускай

бы он не умел с этим совладать; но мы видим перед собой в них обоих не одинаковых

людей".

Далее Хмельницкий хвалился милосердием к пленникам и предлагал открыть

мирные переговоры для Божией хвалы немедленно, так чтобы войска стояли в это

время вдалеке одно от другого, подобно тому, как и в прежния времена отправлялась

коммиссия, сопровождаемая великими почтами.

Против этого восставали те, которые полагали, что „при обнаженной сабле быстрее

идут переговоры", присовокупляя тут же, что Кисель был такою же Божией карой для

Шляхетского Народа, как и саш Хмельницкий. „Кто знаетъ" (раздавались голоса), „не

изрекает ли он уже нашей отчизне неминуемую погибель (certum periodum)"?

ЗВ

258

Между тем „czиowiek wielkiego dowcipu* расположил свой табор у местечка

Пилявцы, занял пилявецкий замочек, который шляхта называла курятником, и первым

его делом было — обратиться с глубоко почтительным письмом к Заславскому, яко к

единственному вельможе, от богатства, могущества и разума которого зависело

умиротворение Козаков. Старая лисица доносила старой вороне смиренно, что козаки

совсем не желают вести междоусобную войну, что они готовы повиноваться и просят

ясно освещенного князя рассудить их, уладить возникшее между Запорожским

Войском и Речью Посполитою несогласие, и что он постановит, они обещают

исполнить его решение всепокорнейше.

Князь Доминик представлял верный снимок бесхарактерного своего дядюшки,

князя Василия. В своей декларации на каптуровыи сейм, как мы помним, советовал он

не давать амнистии козакам, так как это, по его словам, не представляло панам ни

пользы, ни чести; а теперь, когда Хмельницкий пришел „отдать ему поклон лично со

всем Запорожским Войскомъ*, он был миролюбивее самого Киселя. Так и

„святопамятный* наших историков сперва грозил собрать пятнадцать, даже двадцать

тысяч войска на защиту православия, а потом отдал „яровитому католику* в жертву

грека Никифора, помирился с поборниками унии и советовал православникам

„терпеть, терпеть и терпеть*. Князь Доминик увлекся ролью примирителя двух

противоположных стремлений, всё равно как тот мечтал о соединения двух

несоединимых церквей. Воображая, что делает великое дело, князь Доминик дался в

обман питомцу ярославских иезуитов, которого игра житейских столкновений перевела

из панского лагеря в лагерь панских завистников. Католическому представителю

знаменитого дома князей Острожских всего интереснее было — посредством пощады

молящих о помиловании Козаков, сохранить за католиками обширные владения свои,

которых не умел сохранить за православными превозносимый нашими разумниками до

небес ^начальник православия*.

В этом особенно поддерживал его Кисель, присоединившийся к его войску после

неудачных попыток повидаться с Хмельницким. Кисель потерял 100.000 злотых

годового дохода и остался при 400.000 долга, которым он обременил себя,