Писатель в газете - Гилберт Кийт Честертон

В этом смысле «Книга снобов» — продукт своего века, во всяком случае, продукт некоторых его тенденций и течений. Сейчас нам кажется невероятным, что в «Панче» печатался автор, который открыто обвинял коронованную особу в снобизме. …Между тем подобные чувства и высказывания были вполне привычным явлением в то время и в тех кругах. По сравнению с добродушной неуемностью Диккенса или с безжалостной сдержанностью Дугласа Джерролда филиппики Теккерея могут показаться даже чересчур умеренными. Теккерею удалось создать не один емкий и точный образ сноба, чванство которого более всего проявляется в нелепых аристократических замашках. И в этом бессмертие Теккерея, ибо высшее писательское мастерство заключается как раз в том, что уникальный в своем роде персонаж оказывается — парадоксальным образом — универсальным.

Мы считаем Теккерея сатириком, однако в некотором смысле многие антиснобы его времени были не в пример более резкими, чем он. Диккенс умел быть беспощадным к своим героям. Можно даже сказать, что Диккенс беспощаден ко всем, кроме тех, к кому особенно расположен. Микобер и Урия Хип, в сущности, стоят друг друга, оба они жулики и прощелыги. А между тем самому Диккенсу столь же мил первый, как отвратителен второй. Отличительное свойство Теккерея, напротив, — проникаться слабостью всякой плоти. Если он издевается, так над самим собой; если кого упрекает — так в первую очередь самого себя; в тех же случаях, когда он бывает снисходительным, он снисходителен прежде всего к самому себе. Этим определяется его относительная слабость в обличении зла. Этим же определяется и преимущество его этической программы. Теккерей предпочитает вникать, а не обличать. Виртуозно издеваясь над майором Бэгстоком, Диккенс отнюдь не призывает читателя сочувствовать своему персонажу, войти в его положение [252]. Напротив, когда Теккерей издевается над майором Понто, мы сразу же проникаемся симпатией к этому жалкому, суетному человечку, мы чувствуем, что он близок нам, не исключено даже, что он упрятан в каждом из нас [253]. Замысел «Книги снобов» мог бы с тем же успехом принадлежать Диккенсу или Джерролду, да и многим другим современникам Теккерея. Однако только одному Теккерею мог прийти в голову поразительно трогательный подзаголовок: «Написана одним из них».

ДЖЕЙН ОСТИН

Недавно в газетах появился ряд полемических статей, из которых следует, будто все поколения, предшествующие нашему, отличались завидным простодушием и однообразием. Кому–то из авторов принадлежит мысль о том, что в мире Джейн Остин любая дама, которой сделали предложение, может на месте лишиться чувств. Думаю, что всем тем, кому довелось прочесть хотя бы одну книгу Джейн Остин, это оригинальное умозаключение покажется, мягко говоря, смехотворным. Элизабет Беннет [255], например, сделали предложение сразу два весьма самоуверенных поклонника, однако она и не думала падать в обморок. Если уж на то пошло, ее воздыхатели были ближе к тому, чтобы лишиться чувств, чем она. Для тех, кто выдвигает подобные теории, возможно, небезынтересно будет узнать, что ранние произведения Джейн Остин, только теперь увидевшие свет, представляют собой пародию на чувствительные романы. «Остерегайся обмороков… Поверь мне, при всей их пикантности и даже уместности, они могут, если ими злоупотреблять, самым пагубным образом сказаться на твоем здоровье» — так писала умирающая Софи безутешной Лауре [256]; и эти слова современные критики пытаются использовать как доказательство, что все первое десятилетие девятнадцатого века английское общество пролежало в глубоком обмороке! Между тем не следует забывать, что подобная чувствительность изображена в художественном произведении, к реальной жизни отношения не имеющем. Комизм как раз и заключается в том, что Лаура и Софи беспрестанно падают в обморок в совершенно безобидных ситуациях. Что же касается наших проницательных современников, которые утверждают, будто чувствительность вымышленных персонажей свидетельствует о чувствительности реальных людей, то они, к сожалению, простодушно доверились Лауре и Софи, совершенно забыв про Джейн Остин. Они почему–то верят не живым людям того времени, а самым невероятным романам, которым не верили даже современники Джейн Остин. Они со всей серьезностью проглотили «Тайны Удольфо», даже не усмотрев искрометной шутки, таившейся в «Нортенгерском аббатстве» [257].

В самом деле, если считать, что ранние произведения Джейн Остин предвосхищают ее более зрелые книги, то уже в «Любви и дружбе» намечается сатирическая тенденция, в полной мере проявившаяся в «Нортенгерском аббатстве». За изящной легкой светской болтовней «Любви и дружбы» утонченные читатели Джейн Остин не рассмотрели громоподобного бурлеска. Удовольствие от чтения этой книги может сравниться лишь с тем удовольствием, с каким эта книга писалась. Роман этот столь же молод и весел, как и его сочинительница. Говорят, Джейн Остин писала его, когда ей едва исполнилось семнадцать лет, [258] — он и впрямь весь светится лихим задором девических проказ. Эту книгу отличает прелестная домашняя раскрепощенность, которую принято скрывать на людях, — так смех за утренним кофе куда естественней, чем за банкетным столом…

Ранние произведения Джейн Остин представляют собой огромный психологический интерес; более того, кажется, будто в них сокрыта психологическая тайна. Секрет этот раскрывается просто: никому еще не приходило в голову, что Джейн Остин не только великая писательница, но и истинный поэт. Говорят, поэтами не становятся — поэтами рождаются. Родилась поэтом и Джейн Остин. Можно сказать даже, что в ее прозе больше истинной поэзии, чем в стихах иных состоявшихся поэтов. Многие поэты обязаны поэтическим вдохновением своим великим предшественникам. У Джейн Остин их не было. Такие поэты, как Колридж или Карлейль, зажигали свои поэтические факелы от костров немецких мистиков или философов–неоплатоников. Они прошли через жаркое горнило культуры, в котором могли бы вспыхнуть и менее творческие личности, в котором закалились бы и менее оригинальные поэтические темпераменты. У Джейн Остин не было ни великих предшественников, ни наставников, ни кумиров, она была прирожденным поэтическим гением. Пламя ее поэзии вспыхнуло само по себе, совершенно неожиданно, как оно вспыхнуло впервые у первобытного человека, который невзначай потер две сухие палки друг о друга. Найдется, впрочем, немало критиков, которые скажут на это, что и Джейн Остин высекла огонь своего вдохновения из сухой палки. Действительно, благодаря своему незаурядному художественному темпераменту ей удается интересно писать о том, что под пером тысячи других, внешне похожих на нее сочинительниц выглядело бы смертельной скукой. Про такую писательницу, как Джейн Остин, не скажешь даже, что она оригинальна, — она проста и естественна, как сама природа. Оригинальной может назвать ее разве что тот критик, который считает простоту и естественность недостойными литературы. Дар Джейн Остин настолько безусловен, настолько монолитен, что он с трудом поддается критическому анализу, его нельзя разложить на тенденции и влияния. Джейн Остин не раз сравнивали с Шекспиром. В этой связи вспоминается старый анекдот о человеке, который заявил, что может писать, как Шекспир, только не хочет. У тысячи старых дев, сидящих за тысячами чайных столов, также может возникнуть ощущение, что все они способны написать «Эмму» [259] — было бы о чем.

Уже в самых первых, еще совсем сырых сочинениях Джейн Остин подспудно проявляется острота ее воображения. Ее вдохновение, пусть еще совсем робкое, питается не внешними впечатлениями, но глубоким внутренним чувством. В ее юных опытах уже намечается тот острокритический взгляд на жизнь, которым она прославится со временем. Меньше всего ее молодое дарование обязано кичливой мастеровитости, которой так принято нынче поклоняться. Не теме, но вдохновению обязана она своими первыми литературными успехами. Вдохновению Гаргантюа и Пиквика, сокрушительному вдохновению смеха.

Какой смысл спорить, что более руководит ею: невоздержанность, порывистость или, напротив, контроль, самообладание. Из ее первого романа явствует, что она по самой натуре своей крайне несдержанна. Ее сила, как, впрочем, и сила всякого художника, — в умении контролировать, укрощать свою несдержанность. Сквозь нарочитую тривиальность проступает огромная, неуемная жизненная энергия, подчас едва скрываемая. С тонких надменных губ чопорной леди, кажется, вот–вот сорвется разухабистая непристойность батской ткачихи [260]. В этом, собственно, и кроется безотказно разящая сила ее иронии. В этом — безукоризненная выверенность ее подтекста.