На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной - Евгения Федорова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Всего на этап отправляли около тысячи человек. С собой было велено взять только мешок с минимальным количеством одежды и… ложку!
И вот числа 28-го или 29 июня наш тысячный отряд, наполовину из «58-й», наполовину из УБЭ, был выведен за зону и построен неcкончаемой колонной по четыре человека в ряд. Мешки наши были сложены в две высокие пирамиды.
Так мы стояли на дороге, ведущей из лагеря в Повенец. Стояли час, стояли два, стояли три. Солнце, поднявшееся над лесом, стало нещадно припекать. Хотелось пить. Перед выходом из зоны мы получили обычный этапный паек — 400 граммов хлеба, кусок селедки и пару кусочков сахара. Селедка была уже давно съедена, да и хлеб мало у кого оставался. Пить было нечего. А жажда разбирала чем дальше, тем больше. Затекли ноги, и многие садились тут же на пыльную дорогу. Сначала конвой находил, что это непорядок, и раздавалась команда: «Встать!» Но потом конвоиры, видимо, сами умаялись вконец и перестали обращать внимание на сидящих в пыли — лишь бы не сходили с дороги.
Ничегонеделание — одно из самых тяжких занятий — так, по крайней мере, казалось мне. И когда в конце дня, вконец измученных, нас снова запустили в зону, первой заботой было захватить какой-нибудь из брошенных тюфяков, а затем с наслаждением растянуться на нем.
На следующий день все повторилось: тот же этапный паек, та же поверка по формулярам и обыск перед выходом за вахту и то же Великое стояние на дороге за воротами на солнцепеке, жажда и усталость до одурения. Только орудийное уханье стало слышаться явственней, да немецкие самолеты все чаще мелькали над нами, иногда вдруг резко снижались, проходя бреющим полетом, чуть не задевая верхушки деревьев.
Третий день внес некоторое разнообразие: к полудню жара последних дней разразилась грозой и ливнем, обрушившимся на нас, разметавшим пирамиды наших мешков; дорога превратилась в бурную реку. Сразу стало холодно, и оставшуюся часть дня мы тщетно старались согреться, прыгая в своих лужах. Зато перестала мучить жажда — воды было сколько угодно!
Но и в этот день нам не суждено было уехать. Говорили, что не готов пароход. Но зачем нас заранее выводили из зоны, было непонятно. Говорили, что в этот день сбежали несколько уркаганов, правда, мы видели только стрелков с собаками, часто пробегающих туда— сюда.
Эта последняя ночь в лагере была самой тяжелой. Брошенные на дворе тюфяки насквозь промокли, пришлось устраиваться в бараке на голых нарах, укрыться было нечем, наша мокрая одежда, кое-как развешенная в бараке, конечно, не высохла и до утра. Все тело ныло, и сон, похожий на забытье, временами прерывал свист неподалеку падающей бомбы…
Я думаю, что, по сути, нет предела терпению и возможностям человеческим. И ведь никто не заболел, не простудился даже! Казалось, что плоти уже нет, одни волокна нервов, и во что бы то ни стало хотелось дожить, увидеть, узнать, не потерять связи с родными…
На следующий день природа над нами сжалилась. С утра ярко сияло солнце, и теперь его палящие лучи были целительными и встречались с радостью.
И тут наконец наша колонна двинулась, как обычно, в таком огромном этапе, то топчась почти на месте, то вдруг под окрики «Шире шаг!», «Подтянись!» пускалась бегом до нового затора. Из-под ног фонтаном летели брызги, но на это никто уже внимания не обращал.
Так часа за два мы преодолели пятикилометровое расстояние до Повенца и голова нашей колонны уперлась в небольшой причал у первого шлюза, а хвост только-только выполз из леса на повенчанские улицы.
Тут мы снова прочно остановились. Вероятно, мы даже успели бы совсем обсохнуть от вчерашнего ливня и сегодняшней дорожной грязи, если бы не внезапно вынырнувший «мессершмит». С быстротой молнии промчался он над нами, чуть не задевая нас своим крылом.
— Лягай!.. Лягай!.. — закричали стрелки, и сами бросились на землю, но тут же защелкали затворами и нацелили на нас винтовки. Рассуждать было некогда — сверху самолет, снизу винтовки, — и мы дружно повалились в дорожные лужи, не просохшие со вчерашнего дня.
Не знаю, что там увидели и подумали на «мессершмите», только никаких бомб на нашу колонну не сбросили. Может быть, это была простая случайность. Позже рассказывали, что одну из барж, груженную заключенными, разбила и потопила немецкая бомба.
Наконец шаг за шагом мы стали подтягиваться к причалу, где стояли две открытые баржи вроде лихтеров, в которых перевозят лес. Люди, подгоняемые конвоем, поднимались по трапу и исчезали в трюме баржи.
Настала и наша очередь — моя и тех, что стояли рядом со мной.
Я сравнительно недолго пробыла в Пушсовхозе, и из-за моей фантасмагорической работы мало с кем успела познакомиться. Гизель уехала раньше, Екатерина Михайловна со своим лазаретом попала в какой-то другой участок колонны и, очевидно, на другую баржу. Кругом были люди незнакомые, кроме одной старушки — Елизаветы Ивановны, работавшей в финчасти, которую я немного знала.
Испуганная, неуверенно ступала она по трапу, хватаясь за веревку, протянутую вместо поручней. Я шла за ней, и эту первую часть этапа мы держались вместе. Но немного позже с ней произошло несчастье. Жутко вспоминать о нем и ее дальнейшей судьбе… Но об этом позже.
По ту сторону борта на баржу вела крутая, наскоро сколоченная деревянная лестница. По ней люди спускались вниз, на дно трюма. Там уже стояла плотная толпа, но люди продолжали беспрерывно спускаться с лестницы вниз и толпа все больше увеличивалась.
Движение остановилось, когда не только стоять, но и дышать стало трудно — так была сдавлена грудь, со всех сторон напирали. Какое счастье, что над нами не было потолка и кислорода было вдоволь…
Стояли мы или плыли, понять было трудно: кроме неба над нашими головами ничего не было видно. Только покачивающийся под ногами пол да глухое бульканье воды за бортами заставляли думать, что мы все же плывем.
Небо постепенно бледнело, потом покрылось позолотой и окрасилось нежным заревом заката, наконец посинело, потемнело, и замерцали первые звездочки…
Я помню ночи, проведенные на корточках, на коленях друг у друга или в каком-то полувисячем положении, когда голова лежала на чьем-то плече или на чьей-то спине…
Было решено разбиться на бригады по 25 человек. Естественно, что эти 25 человек были одной из ячеек толпы — как соты в улье! В каждой ячейке нашелся добровольный бригадир. Его обязанностью было утром получить паек — пять буханок хлеба и пять банок соевых консервов и затем раздать их своей бригаде — по буханке и по банке на каждые пять человек. Воду тоже приносил бригадир в котелке или ведерке, которым черпал ее за бортом, и мы пили по очереди, прямо из котелка.
За пайком бригадир отправлялся с мешком, сооруженным из рубахи с завязанными рукавами, шагая по коленям сидящих на корточках людей.
В короткие минуты посещения уборной, расположенной на корме баржи, было видно сначала Онежское озеро, а потом какие-то каналы или речки, по которым маленький катерок тащил нашу баржу. Впереди двигалась еще одна, точно такая же. По берегам речек, с одной и с другой стороны, здесь и там торчали лагерные вышки между рядов колючей проволоки. Казалось — в России нет уже ни сел, ни деревень — одни только лагеря и лагеря…
Так мы тащились пять дней и пять ночей до самого Рыбинска.
Впрочем, сначала у нашего конвоя было намерение устраивать «дневки» с отдыхом и горячей кашей, сваренной на костре. Только по глупости и неосторожности самих заключенных мы лишились такой возможности.
Было это так: на второй день баржа пристала к берегу, и мы услышали команду: «Выходи по одному»!
Первыми, расталкивая всех кругом, к лестнице ринулись — насколько можно было «ринуться» среди огромной людской массы— урки. Не прошло и получаса, как все мы очутились на пологом зеленом бережке, а еще через полчаса уже трещал огромный костер, на котором в большущем казане варилась пшенная каша.
Женщины уже возились у воды, что-то стирая и растягивая тут же на травке для просушки. Конвоиры пришли в благодушное настроение и, предвкушая сытный обед, подобрели и разрешили купаться, не заходя далеко в воду.
Все это напоминало веселый майский пикник, а не спешную эвакуацию опасных заключенных.
Немного впереди нас пристала другая баржа, и там тоже задымил костер, а на берегу мылись и чистились люди. И вдруг мы увидели издалека какое-то движение у той баржи. Люди бежали к берегу, размахивали руками, что-то крича. Мимо нас пронеслись стрелки с собаками, поднявшими отчаянный лай. Было ясно — что-то произошло…
Через несколько минут мы уже знали, что двое мужчин, купаясь, каким-то образом утонули в реке, где и течения-то почти не было, и глубина была невелика. Мы тоже бросились к той барже, но утопленники были окружены плотной толпой, ничего не было видно. Говорили, что их откачивают. Но откачать не удалось…
