Рисунки баталиста - Александр Проханов

– Эй, Теря, в следующий раз впереди меня пойдешь! Тебе фингал зарабатывать!

И было Терентьеву слезно, сладко. Всех благодарил, что вернулись. Мимо шел ротный. Нес автомат. Руки по локоть запачканы. Усы пепельно-серые, вислые. В углах синих глаз скопилась черная гарь.

– Товарищ старший лейтенант! – Терентьев пристроился рядом, вышагивал, торопился, глядя на смятый, в шмотке оружейной смазки зеленый погон командира. – Товарищ старший лейтенат!

– А, это ты, Терентьев!.. Ну как, двадцать девятую пустили?

– Так точно, пустили!

– Молодцы, машины нужны. Похоже, через день выход, в пустыню. Никак не дают отдохнуть.

– Товарищ командир, я прошу!.. – Терентьев торопился сказать, проталкивал сквозь дыхание слова. – Прошу меня в головную машину!..

Старший лейтенант посмотрел на него. Чуть приблизил сквозь летящую пыль свое усталое, постаревшее, в резких морщинах лицо. К его взывающему, умоляющему о прощении лицу.

– Конечно, Терентьев! Тебя в головную машину. Ты ведь лучший водитель! – И прошел, неся автомат.

Терентьев смотрел, как рота ставит машины и первые мятые ведра плеснули теплую воду арыка на бортовую броню. Сергей, уже без гимнастерки, без шлема, окатывал из ведра цифру 24, и она белела на блестящем зеленом железе.

Терентьеву казалось, что он прошел в эти дни по огромным кругам, оставил на них невозвратную часть своей жизни и молодости, захватив с собой свою боль, свою мудрость, чтобы с этой уцелевшей поклажей снова сесть на продавленное сиденье и послать боевую машину в грохочущий грозный мир, данный ему на великие испытания.

Глава девятая

Транспортеры рокотали на трассе. Веретенов приближался к Герату, и по мере приближения мысли о сыне, влечение к нему усиливались. Становились душным солнечным воздухом, рокотом двигателя, бьющимся с перебоями сердцем, становились самим Гератом, возникавшим из-за горы. Город бугрился желтизной, занавешенный пылью, словно его подметали. Словно огромная метла гуляла среди глинобитных дувалов. Два вертолета выходили из боевых разворотов, оставив в небе черные щупальца трасс.

Они подкатили к штабу. И первое, что разглядел Веретенов: свистящие винты вертолета, открытый дверной проем, и солдаты, засучив рукава, вносят на борт носилки. Раненый, продавив брезент, бессильно лежал на носилках. И страх: это сын, это Петя. Веретенов побежал к вертолету, но дверь уже затворили, вертолет поднялся, косо пошел над степью, над зелеными фургонами. Горячий сор полоснул по глазам и умчался.

– Связист. Связь тянул, а его зацепило, – словно угадал его мысли солдат, медленно направляясь к фургону с красным крестом.

В Веретенове – чувство облегчения, греховная радость, последующее раскаяние. Маковое зернышко вертолета уносилось, и в нем чья-то беда, чье-то горе, летящее в чей-то дом.

Под тентом, не спасавшим от зноя, командир в окружении штаба что-то говорил седому офицеру-афганцу. Тот вонзал в карту циркуль, промерял, записывал фломастером на свой планшет. Командир издали кивнул Веретенову. И Веретенову опять показалось, что тот испытывает неловкость от его появления. Недоумение, зачем среди военных, с полуслова понимающих друг друга людей присутствует невоенный. Что нужно ему, этому штатскому, от них, занятых мучительной, грозной работой. Как можно смотреть на эту работу, в ней не участвуя. Так понял Веретенов его беглый поклон и взгляд.

– Положение обострилось. – Кадацкий снова был рядом, опекал, объяснял. – «Командос» увязли в районе кладбища. У противника в районе кладбища целый эшелон обороны. Пушки, минометы, минное поле. К ним, похоже, от гор идет подкрепление – обстреляли с тыла. У афганцев большие потери. Просят у нас огня.

– А у наших? – спросил Веретенов. – Большие потери?

– Трое убиты. Мелкие группы противника пытались прорвать оцепление. Были отбиты… Нет, нет, не в расположении роты Молчанова! Там пока тихо, спокойно!

Это успокаивающее торопливое замечание лишь усилило в Веретенове тревогу.

– Может, мне можно в город? На КП к Корнееву?

– Исключено, Федор Антонович! К вечеру возможен прорыв. Массовый выход противника из окружения. Вы правильно нас поймите – мы за вас отвечаем. И так на постах риск был слишком велик. Здесь поработайте. К Герату подошла артиллерия. Сейчас будем бить по предгорьям, отсекать подходы бандам.

Веретенов смотрел на командира, на строгое, худое, опущенное к карте лицо. Тот тыкал пальцем в маленький калькулятор. Прикладывал циркуль к планшету. По телефону гортанно и зычно вызывал батареи, давал указания целей. Там, в стороне от КП, за фургонами, у подножия горы принимали его приказания гаубичные батареи, реактивные установки гвардейских минометов. Вводили в прицелы координаты целей – пулеметных гнезд, артиллерийских позиций, минных полей, невидимое, накаленное солнцем кладбище в грудах горячих камней с жердями, с блеклыми зелеными тряпками, где залегли муджахеды.

Веретенов чувствовал связь: от артиллериста к батареям, от прицелов к каменному, в предместьях Герата кладбищу, от снарядов в стволах к еще не существующим среди могил и надгробий взрывам. И бесшумные, помимо всех телефонов и раций, позывные – от себя к сыну, в месиво желтого города, где, закутанная в пыльные занавесы, стояла смерть. Командир с калькулятором, посылая снаряды в цель, отбивал сына у смерти. Слал ему в спасение грозные взрывы. А он, Веретенов, с бумажным альбомом и красками, был бессилен. Беспомощно стремился туда, в угрюмую накаленную даль.

Лопнул воздух. По подножию горы пробежала трескучая молния. Гора отламывалась от степи, опрокидывалась с треском и грохотом. Что-то невидимое пронеслось, пробуравило небо, и в ответ на другой половине равнины мрачно, тускло рвануло красным. Будто провернулись в огромных орбитах выпученные, налитые кровью глаза. Все опять задернулось вялой сумрачной пылью.

Снова металлическим блеском дернулось подножье горы. Промчалась по небу незримая сталь. И там, где она коснулась земли, будто отворились далекие заслонки печей. Пыльно-багровый огонь промерцал беззвучно и тускло.

«Чтобы спасся! Чтоб его сберегло!.. – молил он неизвестно кого, то ли командира, то ли незримый огонь, промчавшийся над ним по дуге. – Мне надо туда, к Пете! Нельзя мне здесь оставаться!..»

Взревело сипло, словно дунуло в громадную, с металлическим хрипом трубу. Небо полоснули красно-белые лезвия, и волна визжащего звука поднялась над землей. Там, где пронесся огонь, в небе взбухли рубцы, а вдали откликнулось белыми рваными вспышками, точно начинал гореть горизонт. Из темных рубцов и надрезов капал липкий огонь.

Клубился прах, поднятый реактивным ударом. Дотлевал вблизи упавший клок топлива. Солдат, оглушенный, пригибаясь, одолевая страх, подбежал с любопытством к горящей, упавшей с неба капле.

«Туда мне надо, туда!..» – Веретенов метался среди машин и фургонов, где каждый был занят своим. И только он, Веретенов, со своим бумажным альбомом был не у дел. Был соглядатаем.

Два вертолета снижались, нависали над степью, рассыпая лучи от винтов. Прилетели из города, из желтой горчичной дали. Приземлились, пыльные, как грузовики, прошедшие по проселку. Афганские опознавательные знаки чуть виднелись на пятнистых бортах.

Веретенов следил, как они садятся. Рядом, у полевой кухни, свистели форсунки, клокотал котел. Два солдата-повара сыпали в кипяток крупу, мешали палками, беззлобно переругивались.

Веретенов прошел мимо кухни, удивляясь одновременности земных свершаемых дел. Удару артиллерии. Перешедшим в наступление «командос». Поварам, затевающим кашу. Себе самому, несущему рисовальный альбом.

Он прошагал к вертолетам. Солдаты извлекали из ящиков длинные остроклювые снаряды. Несли их к вертолетам. Укрепляли на подвесках, в дырчатых цилиндрических барабанах. Вертолеты пялили выпуклые солнечные стекла, доверяли себя людям, снаряжавшим их для смертельной работы.

Два вертолетчика в комбинезонах стояли под лопастями. Веретенов узнал их: те самые, с кем познакомился несколько дней назад здесь, на командном пункте. Припоминал имена. Один из них Мухаммад, потерявший в Герате семью. Другой Надир, родивший недавно сына. Тогда, на командном пункте, его поразило несходство их лиц, распадение в беде и в счастье. И одновременно, в их несходстве и в их распадении – глубокая связь и подобие. Казалось, между ними пролегла ось симметрии, делившая мир на горе и радость, на смерть и рождение, на желание жить и желание исчезнуть. Два их лица, как два зеркала, отражали друг друга. Так свет отражает тьму.

Сейчас, пожимая вертолетчикам руки, он вторично пережил это чувство. Оба были усталы. Оба внимательно и придирчиво наблюдали за снаряжением машин, за работой бензозаправщика, за своими вторыми пилотами. Но все та же незримая ось пролегала между ними. Расщепляла целостный мир, и в нем, расщепленном, хранила равновесие начал. Равновесие горя и счастья, света и тьмы, стремление быть и готовность погибнуть. Так чувствовал их Веретенов, пожимая им руки.