Незваные гости - Эльза Триоле
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Набережная Тюильри была запружена машинами на всем протяжении. С приближением праздников население Парижа, казалось, удвоилось, и, должно быть, все высыпали на улицу, несмотря на холод. Элизабет, спокойно положив руки в перчатках на руль, повернулась к Ольге: им придется постоять некоторое время…
– Помните ли вы, Ольга, речь Гитлера, в которой он приказывал эсэсовцам убивать на польском фронте всех: мужчин, женщин, детей… Объясняя, почему это необходимо, он подчеркивал безнаказанность такого истребления: «Кто вспоминает сейчас о том, как турки вырезали армян?» Мосье Тавиан рассказывал мне об этой резне… Тогда было уничтожено свыше миллиона армян. Мосье Тавиан один из спасшихся… Младотурки и Гитлер для него, как и для всех, связаны единой цепью преступлений…
Машины тронулись, снова остановились…
– Вот почему этот спокойный и уравновешенный человек стал бойцом Сопротивления, Робином Гудом… Его арестовали, отправили в Германию, и он три года провел в концлагере. А сейчас он таков, каким вы его видели. Но знаете, что с ним еще случилось? Его выслали из Парижа в одну из центральных областей под надзор полиции… Подумайте, Ольга, мыслимо ли это! Но есть вещи, которых они не могут предвидеть… – Элизабет включила газ, машины, тесня друг друга, помчались наперегонки. – Мосье Тавиан – человек удивительный, и вся деревня полюбила мосье Тавиана – кюре, кумушки, лавочник и ребятишки… Дошло до того, что предпочли перевести его в другое место. Куда-то возле Гренобля. У него совсем не было денег: семья большая, и он ведь не хозяин магазина, а только модельер…
Прерываемая остановками и рывками, Элизабет рассказала еще, как г-н Тавиан искал работу, как он был вынужден стать мусорщиком, потому что податься было некуда. И каждый день он должен был являться в полицию – на отметку… А в это время в Париже объединение участников Сопротивления собирало подписи, хлопотало о возвращении Тавиана в Париж. Сообщили мэру города, где находился Тавиан, кто он такой… Мэр сам был участником Сопротивления, он пригласил Тавиана к себе, тот очаровал мэра, который рассказал о нем префекту. Местные участники Сопротивления все как один объединились на защиту Тавиана, организовали с префектом во главе грандиозный митинг, на котором выступали и префект и Тавиан! Пришлось вернуть Тавиана в Париж!
– Вы его видели, – повторила Элизабет, – и вот такой, какой он есть, он обязан каждый месяц являться в полицейскую префектуру, у него нет никакого прочного документа… паспорта или удостоверения, не знаю, как это там называется… Так он и живет на временном положении, под постоянной угрозой высылки. С большой семьей и с туберкулезом, заработанным в концлагере. Ни минуты покоя… Но если завтра ему скажут: надо ехать сражаться за Армению, он немедленно уедет – раз «родина-мать» его призывает… Он жаждет вернуться в «колыбель армян», откуда его выгнала резня, организованная турками. В общем у армян один язык с евреями… «Национальный очаг» и прочее и прочее…
Значит, Элизабет только и думает что о евреях? Она думает об Агнессе, обо всем, что относится к Агнессе. Ей хочется, чтобы Ольга поехала сейчас к ней, потому что у Агнессы уже начались каникулы и она дома, где украшают рождественскую елку. Нет, Ольга устала, ей надо отдохнуть… Весь этот шум, запруженные улицы, по которым невозможно проехать, лица людей, пестрившие вокруг, так же как и машины, весь этот предпраздничный разгул, в который Ольга не могла включиться… Она чувствовала себя усталой, очень усталой. Элизабет высадила ее перед «Терминюсом».
Но поднявшись в номер, Ольга не знала куда себя девать. Она разделась, долго сидела в ванне, попыталась заснуть, но это ей не удалось… Встала, тщательно оделась. Переменила платье, причесалась по-другому. И все еще не было восьми часов. Чем заполнить время? Бесполезно было перебирать в памяти знакомых и друзей, ей никого не хотелось видеть. Она достала из шкафа чайник, приготовила чай, выпила чашечку, погрызла печенье. Опять села к зеркалу, навела красоту. Без четверти девять. Может быть, пойти в кино? Одной? Да, одной. Она надела шляпу, сняла, снова надела. Она пойдет пешком, потихоньку, на улице холодно, но не слишком… Лучше надеть меховое пальто. Да. Новое, совсем новое котиковое пальто. Это Элизабет заставила Ольгу купить шубу, хотя ей совершенно не нужна эта красивая шуба. Теперь у нее есть шуба, но нет денег – придется вернуться к мосье Арчибальду. До отъезда в Палестину. Нелепая, безумная затея… Ольга надела котиковую шубку, закрыла за собой дверь комнаты. Глупо было выходить из дому в такой час; если бы она легла, может быть, ей удалось бы заснуть. Ольга выбилась из колеи из-за снотворных… Принимая их в огромных дозах, она часто лежала ночью без сна – и это были самые тяжелые часы, а днем она порой находилась как бы в полусне. Заперев дверь, она медленно пошла по коридору, все еще колеблясь: не вернуться ли ей.
Даже встреча с Дювернуа в вестибюле отеля не доставила ей того развлечения, которое иногда приносит гнев. Она увидела его сверху, спускаясь с лестницы под взглядами всех тех, кто сидел в вестибюле песочного цвета, ожидая кого-либо, или за стаканом вина, или с газетой. Лестница была на виду у всех, как сцена; Ольга, закутанная в меховое пальто, медленно спускалась по ней.
– Только в Париже встречаются такие женщины, – сказал по-английски какой-то иностранец французу, с которым он пил послеобеденный кофе. Француз оценивающе взглянул на Ольгу и скромно признал, что даже в Париже не часто встречаются женщины с такой осанкой.
Дювернуа тоже наблюдал, как Ольга спускается с лестницы. Но он ждал не ее, а одного друга, который был проездом в Париже… Ольга направилась прямо к Дювернуа, он встал.
– Вы меня ищете? – спросила она.
– По правде говоря, нет… я жду приятеля. Но вам стоит сказать одно лишь слово…
– Идемте.
Дювернуа вышел следом за ней.
– Моя машина в двух шагах.
Он отвез ее в бар, где была полутьма и мягкие кресла.
– Вы больше на меня не сердитесь?… Я очень хотел бы, чтобы вы не сердились.
– Мне надо как-нибудь убить время…
Ему показалось, что она держится не столько вызывающе, сколько странно… Иногда людей поражает, что птица не улетает при их приближении, оказывается – она ранена и не может улететь. «Я мог бы, – думал Дювернуа, – держать ее на ладони, как раненую птицу, мог бы чувствовать биение ее сердца».
– Откровенно говоря, мадам, – сказал он, – вы сейчас интересуете меня совсем с другой стороны, чем тогда, когда мы с вами виделись в последний раз… Вы подруга Элизабет, вы сейчас – ее любимица. Вас часто видят вместе. Если вы этого еще не знаете, то довожу до вашего сведения, что я люблю Элизабет. Скоро месяц, как я встретил вас с ней в Опере… Вы слышали, как она обманула меня, сказала, что завтра уезжает и тут же назначила вам свидание на следующей неделе. Я не знаю существа более жестокого, чем Элизабет. Она мучает меня, как ребенок, отрывающий крылышки у мухи.
– Я этого не заметила…
– Да, крылья не ваши…
– Кончили вы свой роман об эмигрантах?
Она не хотела говорить с ним об Элизабет.
– Нет… я написал другую вещь… новеллу. Роман об иностранцах не получается. Ведь вот и вы отказались мне помочь.
– Я не могла вам помочь. Я не то, что вам нужно. Вы хотели начать с меня. Это была ошибка, неудачный выбор. Вы не нашли другого предмета для изучения?
– Я не искал. Я уже один раз обжегся… Что мне нужно? Я и сам не слишком ясно себе представляю. Я могу писать только о том, что имеет отношение к Элизабет, только о том, что как-то связано с ней. Она иностранка… Однажды она пожаловалась мне, что у нее нет родины… Каждое слово, сказанное Элизабет, записано во мне несмываемыми чернилами. Я хотел описать несчастья людей, не имеющих родины. Но я начал с вас. Невезение.
– Нет, это не невезение. Со мной вы пошли бы по ложному пути. Хотя и без меня тоже. Наверняка. Для вас эмигранты – это иностранцы, которые хотят жить во Франции.
– А разве это не так? Ольга сдержала зевок.
– Простите меня, я приняла слишком большую дозу снотворного и наполовину сплю.
Дювернуа подозвал официанта: «Кофе… очень горячий и очень крепкий…» Ольга поблагодарила его рассеянным взглядом.
– Три четверти эмигрантов – рабочие, – сказала она, – а вы не знаете рабочих. Кстати, я тоже не знаю. Они вовсе не хотят жить во Франции. Они хотят жить у себя на родине. Но они также хотят работать. Видели вы алжирцев, которые прокладывают дороги?… А бродяг, собирающих свеклу? А шахтеров вы знаете? Нет? А каменщиков? Тоже нет? И я их не знаю…
Дювернуа улыбнулся… Когда она не изображала из себя сильную женщину, она была очаровательна.
– «Рыба ищет где глубже, а человек – где лучше», – продолжала она, – это русская пословица. Итальянцы, поляки, алжирцы приезжают во Францию, когда им дома нечего есть. Видели вы алжирцев?… Простите, я это уже спрашивала. На дорогах. Вы не находите, что они похожи на рабов? Им бы хотелось, чтобы их любили, чтобы мы их любили. А их не любят. Во Франции живет триста тысяч человек, которых оптом никто не любит. Никто не хочет с ними общаться, потому что знакомство с ними не льстит никому. Никаких иллюзий на их счет. Никому не выгодно знакомство с ними. А они хотели нас любить… Еще одна несчастная любовь, полковник! Огромное стадо баранов, посаженных за решетку. Они сбиваются в кучу, забиваются в свое гетто. Одни мужчины, мучающиеся здесь, чтобы посылать в Алжир, семье, весь свой заработок, самый низкий из существующих во Франции. Герои. Я всегда представляю их себе, как черный сплав из трехсот тысяч кудрявых голов, из трехсот тысяч изможденных лиц, пробуравленных точками черных глаз… Мне кажется, что они и спят вот так, сплавленные вместе, и кричат всю ночь, как кричат люди, мучимые во сне кошмарами. Они даже не иммигранты, а изгнанники, которым в любой момент могут сказать: «Если вы не довольны, возвращайтесь к себе…» Они не умеют ни читать, ни писать, а вокруг них Париж, а не их жалкая деревня. Их захлестнула горечь и нищета. Им вовсе не хочется оставаться здесь, они не иммигранты, а просто кочевники… «Юношей я не встретил у них сочувствия к моей горькой доле; когда я стал мужчиной, они меня эксплуатируют…» Неграмотные люди умеют очень хорошо выразить те чувства, которые раздирают им сердце…