Не жди моих слез - Наталья Калинина

— Молчи, стервоза. Все вынюхала, выведала.

— Вам это ничем не грозит — Ирка спит и видит свой голубой Дунай и придунайские уцененки. Что касается меня, то я завтра же…

— Ты никуда не поедешь.

— Мне что, стеречь вместо пуделя квартиру?

— Я тоже никуда не поеду.

— Ха-ха. И что, фирма на самом деле гарантирует?

— Замолчишь ты наконец или нет?

— Замолчу, если вы скажете, как ее зовут. Только без брехни.

— Виктория.

— Имя Анжела мне больше нравится — что-то домашненькое, уютненькое, тепленькое. А эта какая-то казенная женщина. К тому же одинокая. Капкан, откуда выберешься инвалидом.

— Замолчи, черт тебя побери.

— Она похожа на меня?

— Кто? Да, да, что-то есть. Слушай, ты совсем обнаглела.

— Так я и думала. Это я во всем виновата. Я довела вас до падения. Бедный, хороший, интеллигентный, добрый…

— Наталиванна расплакалась — я толком не поняла из-за чего. — У Ирки была потухшая физиономия. — Она сказала, что любит меня как родную дочку, что Маничка в конце концов перебесится… Что происходит? Светлана, что вы задумали за моей спиной?

— Если под этим «вы» ты подразумеваешь, как обычно, меня и собственного мужа, ты крепко ошибаешься. В данном случае я действую в одиночку.

— Не ври — у тебя вид настоящей интриганки. Хватит строить из себя Мону Лизу. Я на многое закрывала глаза. Не смотри на меня таким мерзким взглядом, как запульну сейчас в тебя…

— Мать давно спятила. — Герман на всякий случай схватил Ирку за руку. — К тому же она всегда была ужасно мнительной.

— Нет уж, довольно морочить мне мозги. Болтаете тут для отвода глаз про всяких Анджеев, Анжел, а сами…

— Светлана тут ни при чем. Оставь Светлану в покое.

— Разумеется, твоя роль отвратительней, но и она…

— Ничего не может быть отвратительней роли сводни, но ты, сестричка, справилась с ней блистательно.

— Девочки, давайте лучше выльем. С матерью я поговорю сам и с глазу на глаз.

— Как с мужчиной, что ли?

— Что-то тут нечисто, нечисто… — Ирка смотрела на меня. — Светка, неужели ты смогла бы…

— При чем тут Светка? Она скоро переедет в свою Варшаву и будет плевать на нас оттуда.

— Готовы ради собственного спокойствия даже мной пожертвовать.

— Ну, не в Варшаву, так еще куда-нибудь. А нам с тобой век доживать.

— Знали бы вы, как я всех ненавижу. И себя в том числе. Какая же грязь, грязь. Представляю, какой без меня будет вертеп.

— Твоя фантазия слишком бедна, чтобы представить все в красках. Но если хочешь, заранее могу обрисовать тебе в подробностях поступки, мысли и даже ощущения твоего мужа, которому вполне хватит недели, чтобы убедиться в том, что лучше нас с тобой никого нет и не может быть на свете.

— Герман, у тебя кто-то есть? Светка, у него на самом деле есть кто-то? Кто?

— Сама хотела бы знать. Взглянуть, сравнить, проанализировать, сделать соответствующие выводы и…

— Прекратите. Немедленно прекратите этот кошмар. Ну что, что вы от меня хотите? Откройте окно… скорее… Мне плохо.

Так пишутся мелодрамы — этот самый популярный во все времена жанр. Их написано такое невероятное количество, причем на все случаи жизни, что каждому из нас только и остается нести бремя выбранной роли. Костяк сюжета, как ни наворачивай, всегда незамысловат: он любит, она не любит, его любят, он любит другую. Наше время, однако, и в этот жанр внесло свои коррективы: оба не любят, но она боится остаться одинокой, поскольку вокруг рыщут голодные полчища конкуренток, особенно в столице и ее окрестностях. А ему и так хорошо: в конце концов какая разница, кто будет варить сосиски и сдавать в прачечную грязное белье?

…Когда я приехала утренним поездом из Ленинграда, в почтовом ящике меня ждало письмо от Анджея, пустая квартира, Иркина едва читаемая записка на письменном столе. Я позвонила Наталье Ивановне. Ее голос был натранквилизован, и я поняла, что все обстоит плачевно.

— Ирка пишет, что Герман в реанимации.

— Ты когда приехала? «Стрелой»? Маничка был без памяти, когда Иришка вошла в вагон. Кто-то уже по пути догадался вызвать реанимационную машину.

— У него инфаркт?

— Запущенный. Он перенес его на ногах. Тот, первый, когда Иришка была в Вене, в сравнении с этим семечки. Его нужно было положить в больницу там, а не везти в Москву. Так считает его лечащий врач. Тем более в Риге есть неплохие кардиологи.

— От меня что-то требуется?

— Деточка, остается сидеть и смиренно ждать исхода. Врачи настроены пессимистично. Я была в церкви и просила Николая Чудотворца заступиться за бедного Маничку перед Господом Богом, чтобы он простил ему грехи. На твоем месте я бы тоже сходила в церковь…

— Раз от меня ничего не требуется, поеду к родителям на дачу. Знали бы вы, Наталиванна, сколько всего мне довелось пережить за последнее время…

Мы собирались в Ленинград с Анджеем, но в самый последний момент я уехала без него. Он просил у меня в письме прощения, как будто от того, прощу я его или нет, могло что-то измениться. Да и зачем менять то, что должно оставаться неизменным?

Я сидела у окна, смотрела на заснеженные елки и думала о том, плохо или хорошо поступила женщина, которую Герман, судя по всему, любит или по крайней мере считает, что любит, бросив его в тяжелую минуту на произвол чужих людей, судьбы, Иркиного милосердия и прочих составных частей элементарного бездушия. Я бы ни за что на свете не бросила своего любимого…

Я плакала, когда появился месяц — с ухмылкой паяца. Мне так хотелось, чтоб меня пожалели, чтобы я пожалела…

— Он умер, так и не придя в сознание. Знать бы, кто эта сволочь…

Похоже, у Ирки уже не осталось сил ненавидеть Германа.

— А вдруг на этот раз он на самом деле был один?

— Но кто-то же дал эту гнусную телеграмму: «Встречайте в седьмом вагоне поезд номер два обязательно встречайте плохо с сердцем».

— Сам мог ее дать.

— У вас-то с Анджеем все по-человечески было?

— Я была в Ленинграде без Анджея.

— Шутишь. Или, как всегда, темнишь.

— Ни то, ни другое. Анджей для меня умер. Я уже отслужила по нему в душе заупокойную мессу.

— А ты случайно не догадываешься, с кем Герман мог быть в Риге? Может, снова с этой самой Анжелой? Правда, Наталья Ивановна утверждает, что она наконец вышла замуж.

— Почти уверена, что на этот раз он был один. Разумеется, у меня нет никаких доказательств — только интуиция. По крайней мере я бы многое отдала за то, чтобы он был в Риге один.

— Тебе-то что за разница? Правда, он любил тебя какой-то странной любовью.

— Любовь не может быть странной. То, что ты подразумеваешь под этим понятием, я назвала бы тоской по совершенству.

Остаток вечера я мыла посуду и варила пришедшим на поминки крепкий черный кофе.

Знаю, Ирка мою затяжную хандру считала притворством. Знаю, Наталья Ивановна страдала еще и из-за того, что я, а не Ирка, носила траур по усопшему. Мне очень к лицу черное. Ну а Ирка в моих глазах лишь выиграла, что не строила из себя безутешную вдову. Она, вероятно, и чувствовала бы безутешность и страх перед будущим, не появись на горизонте Максим. У меня же в тот период никого не было.

Совет № 8

ЭТИ ВСЕ УСЛОЖНЯЮТ

Тот вечер мог бы стать нашим, если бы… Если бы ты уже тогда, а не задним числом знал, что ни с кем тебе не будет так хорошо, как со мной. Ты же, отталкиваясь от нашего счастья, надеялся где-то в неведомых высях получить еще больше.

Помнишь, мы сидели под деревом: ты в шезлонге, я — у твоих ног на маленькой скамеечке. Я читала тебе вслух сказки братьев Гримм. Сказки — твой каприз, утонченное лакомство счастливого человека, у которого есть все, кроме детства. Ты был опустошен, пресыщен нашими ласками — ты доводил себя до исступления, придавая такое огромное значение физической стороне любви, мне иной раз от этого становилось не по себе. «А если, — думала я, — если мое тело постареет, утратит гибкость, красоту, ты уже не будешь так рваться ко мне? Может, вообще не захочешь со мной встречаться?» Это ужасно, что я все время думаю о будущем и о том месте, какое буду занимать там в твоей жизни. Тебе очень хотелось на рыбалку, но ты отказался от нее, чтобы побыть со мной. Ты сказал об этом вскользь, но я почувствовала себя виноватой, оттого и держалась неестественно — то заискивающе, то развязно. А вечер, с поздним снегом, ранним закатом и звучащей отовсюду музыкой мог на самом деле стать изумительным. (Он стал, стал — в твоих и моих воспоминаниях.) Потом ты потребовал вина, хотя давно знаешь, что оно притупляет радость общения душ, — ты как будто делал мне назло, хотя я отказываюсь в это верить. Мы пили его прямо из бутылки: кислое, мутное, оба тела делающее похотливыми, обе души — глухими. Потом за окном всю ночь шуршал и вздыхал снег, можно было затопить камин и очутиться вне времени, вернее — в сказочном. Почему я не затопила его вопреки твоему (такому категорическому) запрету? Ведь я давно мечтала, что буду сидеть с тобой возле горящего камина, ты будешь гладить мои руки и время от времени меня целовать. Вместо этого мы лежали в кромешной тьме и говорили, говорили о постороннем. Увы, я, будучи помимо всего прочего «интеллектуальной женщиной», очень подхожу для роли исповедника, советчика, рассеивателя сомнений и даже — восхвалителя. Понимаю, понимаю — все это необходимо любому человеку, тебе особенно. Но почему, почему в ту ночь я не затопила камин?..