Ночной корабль: Стихотворения и письма - Мария Вега

Тюля была талантлива вся насквозь. Пропитана талантом и, неменьшей доле, фантазиями, а кроме того обладала тем безупречным вкусом, который я встретила, в моей жизни, только у нее и у художника Лукомского. Художником она была оригинальным и очень тонким… Работала она по театральным декорациям вместе с Анненковым, которого знала со времен Академии, иллюстрировала книги, а последние годы делала модели для больших портных, причем создавала их внезапно, по какому-то неожиданному вдохновению: среди разговора вдруг хватала ножницы, стригла газету и объявляла: «А вот новая ночная рубашка, и сшить ее проще простого. Завтра ее будет знать весь Париж». Такую рубашку я, между прочим, тут же научилась делать очень быстро и нахожу ее красивой и удобной. Она превратила старый сарай в «Тюлине» в изысканный зал «в Онегинском стиле», по эскизу Бенуа, работая сама с рабочими… Тюля умерла в 1963 году, как раз, когда мы с Михаилом Максимилиановичем приехали из Америки в Париж

Я рада, что успела их познакомить…

…Вернулась из клиники. Крылатый с каждым часом прогрессирует в своем выздоровлении. Оба целуем и всегда с Вами, родной Вы наш человек!

Ваша Вега

30.

18 мая 1972

Дорогая Светлана, Ваша первая часть письма – о смоле и землянике – меня поразила, да и было, чем поразить! Не только из всего А. К. Толстого, но и вообще, кажется, из всего, что накоплено с детских лет как стихотворный багаж, я особенно помню, и всю жизнь повторяю, как заклинание, в любом лесу: «И смолой, и земляникой пахнет темный бор». И о гномах тоже удивительно, потому что гномы для меня очень близкие существа. Про землянику – фонарики гномов, как Вам увиделось, я говорила этими самыми словами. Сейчас же расскажу о гномах, – с чего началось.

Заболев сыпным тифом, который тем интересен, что бред, при этой болезни, последовательный и, если начался, то продолжается неделями, создавая какую-то вторую жизнь, идущую рядом с реальной, я однажды ночью, свесив голову с койки, ясно увидела под ней, на полу барака, как съезжаются крошечные кибиточки. Из них вылезли гномики в колпачках, похожих на лесную землянику, вытащили из кибиток корзиночки и развели на полу костер, сложив его из спичек. Было очень интересно смотреть, как они что-то жарят, едят, сидя вокруг костра, подогнув под себя ножки, и только их жены не показывались, но я знала, что они остались сидеть в кибиточках.

После этой ночи, которая не помню, чем кончилась, пришли меня навестить два знакомых мальчика и принесли мне мелкую клубнику. Как выяснилось потом, эти славные ребята нанялись поработать к каким-то буржуям в сад и вместо оплаты попросили дать им парниковой клубники, а затем удрали от родителей, страшившихся заразы, и, рискуя схватить тиф, преподнесли мне эти дары земли. Помню, что у ягод был ужасный вкус, и я стала плеваться, плакать и сказала, что не хочу «этих гномовых колпаков». И еще помню, что кибитки пришли и на следующую ночь, и, вероятно, еще раза три, и что мне становилось все хуже, и свесить голову я почти не могла.

У этого тифозного бреда весьма удивительное продолжение: однажды в Париже, году в 59-ом, была у меня актриса, игравшая в моей пьесе. Я не очень хорошо ее знала, только иногда встречала, чаше видела на сцене и ценила ее игру. Говорили мы с ней о пьесе я об ее роли, потом стали пить чай и почему-то заговорили о свойствах бреда и о том, что он иногда реальнее реальности, и вдруг она сказала, что в детстве, когда болела, то при сильном жаре, всегда видела одно и то же и, если это появлялось, она знала, что температура, конечно, сорок. И что же она мне рассказала? Слово в слово то самое, что я сейчас – Вам: также под кровать приходили крошечные кибитки и разводили крошечный костер. Это произвело на меня такое впечатление, что я просто не посмела рассказать ей о своих гномах. Получилось бы, что я возмутительно фантазирую, и мне оставалось только поахать сочувственно…

Тоскуйте, тоскуйте обо мне в Переделкине! Я ведь для того, чтобы тосковать, никуда не еду, хронически тоскую. А как я вспоминаю Ваше появление в Переделкине! А вкус вина был неповторимый, оно пахло всей переделкинской осенью. Помяните меня у Пастернака. Хоть бесчувственному телу равно всюду истлевать, мне хотелось бы истлеть на том кладбище.

Меня не удивляет замороженность «Аттилы» в холодильнике. Я его и не собиралась давать, но меня уговорили, торопя, и сказав, что немедленно начнут печатать, после чего, через три месяца, признались, что «еще не читали».

Гораздо больше меня волнует судьба Ваших книг, хочется их взять в руки, пока жива.

Знаете ли Вы, о заоблачный поэт, что Вы никогда не говорили мне, как зовут Вашу сестру, – зодчего голубых городов? Теперь я понимаю, почему Вам так близки ивы и почему они прорастают сквозь Ваши стихи! Старалась вообразить, от какого имени произошла Ива, и ничего не нашла, кроме французской Иветты, но в последней сомневаюсь. Из сказки?..

Так вот, – я только что вернулась из клиники, где Михаил Максимилианович рассказал мне про гномов, что они ведут свое начало с времен Рима, когда только образовалась Богемия. У женщин Богемии был способ, выращивать особенно крошечных детей, которые не росли (в нашем веке, чтобы вывести породы крошечных собачек, им прибавляют в пищу минимальные дозы медного купороса). Такие карлики очень ценились на рудниках: ища руду, они пролезали везде. Носили толстые чулки, кожаные башмаки, кожаные фартуки и красные колпачки. Для измерения углов имели при себе, помимо фонарика, кирки, молотка и проч., еще инструмент из палочек, назывался «ГНОМОН» – отсюда – гном .

Дорогая моя, гашу лампу и лезу в ванну, готовясь вообразить себя в Черном море. Оба Ланга целуют Вас со всей любовью и просят не замолкать на месяцы.

Ваша Вега

31.

26 мая 1972

Дорогая Светлана,

не могу с Вами не поделиться сном, который этой ночью мене посетил и был так реален, что невозможно назвать его сном. Можно только сказать, что это, действительно случилось и стоит перед глазами, заслонив всё на свете.

Было пространство. Мягко-голубое, бесконечное. Пространство искрилось фосфорическими точками и, сквозь мягкую, нежную, мерцающую пелену какого-то блаженно свежего воздуха, мы с Крылатым приближались к очень высоким, туманным, но светлым скалам, зная, что это – планета . Со скалы поднялся нам навстречу высокий, гибкий и тонкий человек, весь в белом атласе, одетый во что-то из эпохи Генриха II. Он протянул обе руки, приветливо, дружески, потом сел на скалу, опершись о камень ладонями. Руки были тонкие, с длинными пальцами, черные, а голова у него была оленья, тоже черная, с большими, точеными рогами. Он сидел, повернувшись в профиль, и у него был длинный, вавилонский и в то же время олений глаз. Из-за скалы, позади него, стала подниматься громадная луна и на нее легла его тень, и это било так прекрасно, и так спокойно, что мне и сейчас хорошо, пока я вижу эту луну, эти искорки света в голубом и эту прелестную, небольшую оленью мордочку, закинутую назад и купающуюся в лунном свете. Если в этом есть отголосок булгаковского Пилата, то как же он фантастично преобразился! Надо ли после такого оленя-человека, бросающего тень на луну, ходить в кино?! Будь у меня холст и возможность взяться за краски, не дрожа за хозяйские ковры, а, главное, время, – готова картина, но пусть она хранится в памяти.