Правдивая история короля Якова - Анфиса Каховская

нужен был страх; с другой – не забывал вовремя надевать ежовые рукавицы, чтобы его (его, конечно, – не Короля же) подданные постоянно пребывали в состоянии умеренного страха. Учитывая размеры Древии, ему этого страха с лихвой хватало, чтобы сохранять свою волшебную силу.

Обо всем этом Иларий, конечно, не мог знать. Он просто шел многолюдными и шумными улицами, не обращая внимания на всё веселье, царившее в городе, где полным ходом шли Торжества в честь Великого Освобождения – так всем было велено называть день, когда погиб Арн. Впрочем, жители Древии упорно продолжали между собой называть этот день Разрушением («Он купил корову ещё до Разрушения»), и непонятно было, что они имели в виду: разрушение замка Арна или разрушение старого строя.

Илария радовала наползающая на город темнота – он, кажется, вовсе отвык от солнечного света. Он направлялся к зданию нового театра, местоположение которого ему описал в письмах Урош: надо было забрать свои вещи и свою долю заработка. Подходя к театру, Иларий всё сильнее хмурился. Предстоящая встреча с отцом его страшила, и в то же время он о ней мечтал – иллюзий на счёт отца он не питал, но всё же в глубине души надеялся, что Пармен обрадуется его освобождению и простит его.

Здание театра, подаренное труппе Пармена Королём, было великолепно. При взгляде на него ни у кого бы не повернулся язык упрекнуть Короля в скупости. Новый театр не шёл ни в какое сравнение с тем сараем, в котором довелось отыграть свои последние спектакли Иларию. Все в этом здании было настоящим и очень дорогим: тяжёлый бархатный занавес, просторный зрительный зал, вместительная сцена. Всё это великолепие Король не только отдал труппе в бессрочное пользование, но и освободил артистов от аренды и налогов на десять лет. Кроме того, Пармен объявлялся единовластным хозяином театра и имел право по своему усмотрению набирать труппу и составлять репертуар. Вместо Северина и Каролины, отъезд которых нельзя было назвать большой потерей для театра, он набрал в труппу самых лучших артистов Столицы – и его театр меньше чем за месяц прославился так, что на каждом спектакле без исключения был аншлаг. Сам Король дважды изволил посетить театр. Правда, комедию он смотрел с таким лицом, будто сидел на похоронах, но всё же его визиты стали для театра прекрасной рекламой.

Пармен дописал-таки свою пьесу о Короле, и в тот момент, когда Иларий приближался к театру, на сцене Яков ( его играл, естественно, сам Пармен) произносил с пылающим лицом гневную обличительную речь перед дрожащим и готовым раскаяться Арном (артист, играющий его, был на голову ниже настоящего Арна и вдвое у́же его в плечах, и вообще, походил на ощипанного курёнка). Пьеса имела оглушительный успех, и можно без преувеличения сказать, что даже те зрители, которые до этого были сторонниками свергнутого ворожея, к концу спектакля уже люто его ненавидели и кричали во всё горло: «Да здравствует Яков Освободитель!»

Но Иларий, понятное дело, ничего этого не видел и не слышал. Он с опаской приблизился к величественному зданию и, не решаясь подняться по широкой мраморной лестнице, толкнулся в незаметную боковую дверь, предназначенную, вероятно, для прислуги и хозяйственных нужд. Но даже за этой дверью оказался суровый усатый швейцар, который долго с подозрением рассматривал худого грязного юношу в изношенной одежде. Он никак не мог поверить, что перед ним родной сын хозяина театра, но жалкий вид Илария, видно, настолько не внушал опасений, что, в конце концов, суровый охранник сменил гнев на милость и проводил его в отдельную комнату за кулисами, которая целиком принадлежала Пармену.

Спектакль уже окончился, невдалеке угасали отголоски оваций, за дверью слышались голоса и шаги. И вскоре сам Пармен вошёл в свои покои, возбуждённый, уставший, счастливый. Вошёл – и замер. Множество чувств отразились на его лице. Среди них была, несомненно, и радость, но она находилась где-то на задворках, позади других чувств. Ярче всего на лице высветились удивление и смятение.

Отец и сын неподвижно глядели друг на друга, и заметно было, что ни один из них не может найти в себе силы, чтобы заговорить первым. Неизвестно, сколько бы они простояли в молчании, но тут в покои впорхнула ослепительно красивая женщина, одетая в длинное белое платье. В руках она держала – даже не букет – охапку цветов, щёки её горели, глаза светились знакомым Иларию огнём – такой огонь появляется в глазах артиста, получившего высшую в своей жизни награду – признание публики.

Женщина скользнула недоумённым взглядом по Иларию и подбежала к Пармену.

– Это было изумительно! Ты гений! – с придыханием воскликнула она.

Но Пармен никак не отреагировал на её слова. Она немного подождала, а потом вдруг вскрикнула: «Ах!» и рассыпала все цветы у его ног. Но даже это не пробудило в нём никаких эмоций. Он вяло шевельнулся и, глядя в пол, глухо сказал:

– Это Иларий. Это наш с тобой сын.

Женщина замерла, широко раскрыв глаза. Она посмотрела на Пармена, будто собираясь проверить, не послышались ли ей эти слова, и только потом перевела взгляд на своего сына.

Иларий был до того потрясён, что потерял дар речи. Он стоял как истукан и не сводил глаз с так неожиданно найденной матери.

А на её лице был ужас. Настоящий, неподдельный, необъяснимый ужас. Казалось, она не могла поверить своим глазам.

Наконец она вновь повернулась к Пармену. Посмотрела на него так, будто просила у него помощи. Даже, скорее, умоляла о помощи.

– Это мой Иларий? – слабо спросила она. – Но он же совсем взрослый! – это прозвучало, как обвинение. – Я думала, он ещё мальчик. А теперь… Теперь все узнают, какая я старая!

В её голосе слышалось неподдельное отчаяние. Её можно было понять. Сегодня, в свои сорок с небольшим, она играла двадцатилетнюю Кадрию, и ни у кого в зрительном зале не возникло ни малейшего сомнения в её возрасте.

Иларий аккуратно застегнул на все пуговицы куртку и медленно направился к двери.

Его никто не задерживал.

Ночной воздух чуть освежил его. И всё же внутри всё горело. В висках стучало, перед глазами был туман. Не разбирая дороги, он бросился в спасительную темноту. Он уже забыл и про вещи, которые собирался забрать, и про свои деньги, оставшиеся у отца. В голове пульсировала одна мысль: «Вот и всё. Вот и всё. Вот и всё».

Город веселился вовсю. Илария вмиг окружили вспышки разноцветных огней, взрывы хохота, и он немного пришёл в себя. Безудержное веселье, будто висящее в воздухе по всему городу, словно создавало вокруг него незримую завесу. Тяжёлые мысли, мучившие его последний месяц, все рассеялись в прохладном ночном воздухе. Осталась только одна. «Вот и всё», – прыгала она за