Смерть отца - Наоми Френкель

– Давай, Филипп, уберемся отсюда. Что у нас общего с этими не протрезвевшими и неразвитыми существами?

И он сдался ее требованию, и сегодня собирался пойти в контору по найму квартир. Контора находилась рядом с университетом, и он хотел быстро добраться до остановки трамвая, сбежать со своей девушкой от субботы и евреев переулка, затеряться в суете мегаполиса. Но Кристина заупрямилась. Она, назло ему, пожелала прогуляться по утренней улице.

– Ты сегодня очень бледен, Филипп, – легко касается она рукой его щеки, и голос ее ясен и спокоен, – может, завтра ты поедешь со мной. Это первая в этом году поездка к лесному озеру.

Гнев охватывает Филиппа: как это ей вообще пришла в голову такая сумасшедшая мысль предложить ему купаться нагишом, ему, адвокату еврейской общины, уважаемому доктору Ласкеру! Спокойный взгляд Кристины покоится на его лице.

– Пошли, Филипп, – говорит она, беря его под руку.

– Я все еще взвешиваю, идти мне или нет.

– Но мы же решили несколько минут назад!

– Да, решили. Но…я что-то забыл. Что-то важное.

– Ах. Ну, что! – резким движением головы она приглашает Филиппа идти дальше.

На улице множество евреев. Сгрудились на углу, поджидают остальных жителей переулков. Все в черных шляпах и с расшитыми сумочками для религиозных принадлежностей. Рядом с домом, у входа в который стоят Кристина и Филипп, слышен голос портного Шапского, и слова его Филипп ясно слышит. Шапский друг семьи, и все это уже Филипп слышал из уст сестрицы своей Розалии. Потому он прижимается к стене у входа.

– Филипп, – голос Кристины высок, – гляди. Карнавал в переулке. Сегодня там праздник. Видишь, Филипп!

Шапский проходит мимо, приветствует их молчаливым кивком, и поворачивает взгляд в сторону улицы, к Мине в киоске.

– Что ты так кричишь? – сердится Филипп.

– Я кричу? Что, я действительно кричала, Филипп?

– Да. Говори спокойно, – нервничает он.

– Филипп, ты сегодня просто лезешь на стенку. Что случилось?

Лицо Кристины открыто и несчастно, как у девочки наказанной, неизвестно почему и за что. Волна жалости окатывает Филиппа. Он гладит ей волосы, а группы евреев, идущих мимо, все увеличиваются, и голоса их становятся все более громкими.

– Кристина, я тебе уже сказал, вспомнилось мне что-то, что вылетело из головы. Ты иди, а я должен вернуться в дом.

Она исчезла среди толпы евреев, которые тем временем разбились на пары, и идут вдоль улицы, еще несколько мгновений видел Филипп ее голову среди черных шляп.

«Какая большая любовь, – думает Мина, – он даже провожает ее до выхода из дома, и тут они еще не могут расстаться, действительно большая любовь».

Симпатичная Тильда открыла окно и смотрит в переулок. Флаг мешает ей, и она скатывает его на древке, и теперь видит украшенный трактир.

– На танцы приглашается весь переулок! – орет горбун.

– Нет у вас пары кофейных зерен на чашку кофе, госпожа Тильда? – раздается громкий голос за ее спиной. – Завтра мы сможем их вернуть.

Это прожорливый постоялец ее свекрови, матери убитого ее мужа Хейни. Он вошел в кухню, и Тильда поворачивает к нему разгневанное лицо. Парень небрит, старая рубаха небрежно висит на нем, на ногах истрепанные комнатные туфли, на штанах ни одной пуговицы.

– Как же ты мне вернешь, бездонная бочка? – кипит от злости Тильда.

– Она вышла на двухдневную работу, – говорит ей прожорливый постоялец.

Нет дня, чтоб кто-нибудь из них двоих не приходил что-то просить, и Тильда страшно сердится. Она с трудом добывает себе на пропитание, так еще эти обжоры на ее голову. Она шьет платья за жалкие гроши, и ходит в зажиточные дома латать рваное белье. С утра до вечера трудится Тильда, а заработки ничтожны. Два года уже прошло со дня гибели Хейни, и она все вечера просиживает в доме, и свекровь с нее глаз не спускает. Она еще весьма привлекательна, вдовушка Тильда, и многие мужчины обращают на нее внимание, и Тильда тоже готова завлекательно улыбаться им в ответ, но жесткое изможденное лицо свекрови гасит ее еще и не возникшую улыбку.

– Два дня работы, – продолжает кипеть Тильда, – что это вообще два дня работы?! Вы уже задолжали мне квартирную плату за три месяца.

– Эмма сказала, что ничего в этом нет, – бормочет постоялец, стоя у стола, – еще немного, и мы сможем погасить наш долг.

– Эмма сказала! – у Тильды от гнева глаза вылезают из орбит. – Эмма сказала, но я еще не сказала. Я так не говорю, слышишь ты? Мне нужна оплата за квартиру.

Две недели постоялец старался не попадаться на глаза Тильде. И гнев Тильды не столько обращен на него, сколько на свекровь. Она виновата во всех унижениях ее трудной жизни. Она заставила Тильду отдать свой салон, которым она так гордилась, этим двум нищим, а теперь у нее нет ни салона, ни платы за него, а свекровь еще подкармливает их, нося остатки пищи из кастрюль Тильды. Свекровь во всем виновата! И в том, что Тильда в одиночестве просиживает дома вечера. Сильнейшую ненависть испытывает симпатичная Тильда к суровой матери убитого Хейни. Вчера пригласил ее Кнорке собственной персоной на празднество в трактире Флоры, пригласил быть его партнершей в танце, хотя Кнорке, как мужчина, и не очень привлекательный. Невозможно его даже сравнивать с крепышом Хейни. Но Кнорке всегда с уважением относится к ней, как настоящий господин, отвешивает ей поклон, как истинной госпоже. Кнорке – государственный чиновник, хотя и мелкий, но ему обеспечено будущее, как и всем служащим. И Тильды не прочь составить ему компанию. Вчера хотела выместить душу на мать Хейни, но старуха уперла в нее такой взгляд, что Тильда вся сжалась.

– Ты что, собираешься пойти на праздник? – прокурорским тоном спросила ее свекровь. – Этих ханжеских приверженцев войн. На войне погиб отец Хейни. Если бы он остался жив, и Хейни был бы, по сей день, живым среди нас.

И каждый вечер бдительный взгляд старухи преследовал Тильду.

– Бери себе пару кофейных зерен и убирайся отсюда!

– дает Тильда постояльцу нагоняй, и возвращается к окну – смотреть на разукрашенный трактир. Суматоха там в разгаре. Бруно подметает тротуар перед входом. Горбун стоит в толпе, и разглагольствует вовсю, словно именно он является причиной празднества. Ганс Папир и долговязый Эгон стоят рядом с ним, как телохранители. Время от времени Ганс протягивает длинную руку в толпу, и щиплет девушку в удобное для щипка место. И когда она начинает визжать, складывает Ганс губы сердечком, как бы посылая поцелуй и произносит:

– Шмуколка – куколка!

На Эльзе черное платье в белую крапинку.

– Даже приличного платья для вечеринки нет у меня, – сердится Тильда у окна, глядя на Эльзу.

Резкий звук автомобильного клаксона рассекает переулок.

– В сторону! В сторону! – кричит горбун.

«Прокат одежды и маскарадных костюмов. Адольф Рейнке» – написано на борту автомобиля, остановившегося у трактира. Рабочие выскакивают из него, открывают дверцы, и толпа любопытных увеличивается.

– Иди, помоги им! – выскакивает из трактира Флора, широко распахивая двери, и вырывает метлу из рук Бруно.

Аккуратно подвешены в автомобиле мундиры кайзеровской армии. Красного цвета, они сверкают позолоченными позументами и шнурами, погонами и ремнями. В те давние славные дни эти мундиры украшали музыкантов кайзеровского военного оркестра, которых в народе называли «красными жуками».

На празднестве Кнорке музыканты будут облачены в мундиры «красных жуков» кайзера. Дети ликуют и пытаются прокрасться, чтобы коснуться хотя бы этой сверкающей роскоши! Ганс Папир стоит у автомобиля и отгоняет их своими длинными руками.

– Как красиво! – присоединяется Тильда к крикам всеобщего восхищения, когда Бруно и Флора несут, вместе с рабочими, мундиры из автомобиля в трактир. – Потрясающе!

Свекровь в это время развешивает белье во дворе. Мысль прокрадывается в душу Тильды. Она тайком проберется к еврею, который занимается прокатом платьев к свадьбам и вечеринкам, и возьмет напрокат для себя платье.

Госпожа Гольдшмит выходит из дома в праздничной одежде. «У них сегодня суббота, – вспомнила Тильда, – еврей не даст мне ничего». Надежда гаснет, гнев усиливается, а мундиры сверкают в свете дня. Она должна, она обязана, во что бы то ни стало, выйти на вечернее празднество, участвовать в танцах. Она перескакивает с одной мысли на другую. С первой звездой евреи открывают свои магазины. Она попросит горбуна пойти с ней к евреям, он знает, как найти с ними общий язык! А платье наденет у своей закадычной подруги, оставленной жены Пауле. А оттуда… оттуда она прокрадется на празднество. Эта старуха не будет властвовать командовать ею всю жизнь!

– Что там?

Мать Хейни входит в кухню с корзиной белья в руках. Маленький внук Макси держится за ее юбку и заливается слезами.

– Тихо! – повышает на него голос Тильда. Этот плакса не перестает визжать. – Закрой рот!