Ступени любви - Ольга Михайлова

В небе светила огромная белая луна, лилейный диск, висевший прямо перед ней серебряным дукатом. Господи! За что? За что обречена она на эту муку? Быть отданной против воли, ублажать своим телом того, кто забывает её имя, родить ему, нелюбящему, ребёнка, полюбить его — того, кому она не нужна, желающего избавиться от неё! За что, Господи? Пресвятая Дева, почему она обречена платить за чужую вину? Разве хотела она смерти брата Чечилии? Разве она виновата в ней?

Голова её мучительно ныла, Лучия прилегла на край постели, перед глазами её проносились картинки — одна унизительнее другой: он, при свете свечи оглядывает её, как кобылу, она перед ним в позе рабской и унизительной, вот он трепетно прикасается к её животу, вот он ласкает малыша, взгляд его умилен и нежен, вот он в роскошной одеянии бросает ей на постель купчую и мешок с деньгами. На его лице — застывшая скука и неудовольствие…

«Господи, помоги мне, ибо нет у меня иной помощи, сжалься надо мной, я одна, слаба и бессильна…»

Заснула Лучия под утро и проспала почти до обеда. Сквозь сон слышала петушиные крики, звуки рога охотников, но не разжимала глаз, ибо веки тяготило жжением. Потом наконец встала. Она чувствовала себя бодрее, Катарина приготовила для неё горячую ванну, и она с горестной улыбкой поблагодарила старуху. Горячая вода взбодрила кожу, тело налилось силой, она вымыла волосы, добавив к персидскому мылу немного своего любимого ландышевого масла. Этот запах немного утешил её.

Она вышла на мраморный пол, отирая волосы, отросшие за это время почти до середины бёдер, и неожиданно, желая открыть окно, потянула не за тот шнур. Портьера отъехала, открыв прямо перед ней огромное венецианское зеркало. Она и не знала, что тут есть зеркало. Свет лился через люнет над рамой, и солнечные лучи падали прямо на неё.

Лучия вздрогнула. В ореоле мокрых вьющихся волос на неё смотрела пышногрудая красавица с матово-розовой сияющей кожей. Она от изумления несколько раз моргнула, и красавица в зеркале тоже заморгала. Лучия остановилась, провела рукой по груди и полным бёдрам. Это была она. Свет солнца играл на высыхающих волосах, золотил нежный румянец щёк, а веки, которые вчера так жгло от слез, сегодня побелели, выглядели припухшими, но странно томными.

Несколько минут она стояла почти неподвижно, потом её сотрясло, и мысли, остановившиеся было, потекли в её голове непрерывно, дикие, как взрывающиеся петарды, и неистовые, как сотня разноцветных петухов.

Господи… Дура! Какая же она дура!

Он хотел выгнать её! Она была не нужна ему! Господи, какая же она дура! И она ещё жаловалась и досаждала Богу своими дурацкими мольбами! В мозгу её что-то вспыхнуло. Идиотка. Он не любил её — пугливую, вечно плачущую и жалкую, с плаксивым выражением на лице, бросающую ему обвинения в жестокости и нелюбви! Какая же она дура!

Потом Лучия вздохнула, и выражение лица красавицы в зеркале исказилось, на миг став лицом ведьмы со злым оскалом, но он тут же и исчез, стёртый манящей улыбкой. Лучия ощутила, что вокруг неё словно разлетелась звенящая скорлупа, из которой только сейчас, переступив через девичью шелуху, вышла женщина. Лицо Лучии вновь помрачнело при мысли о том, сколько же глупостей она наделала, но брови снова разошлись. Она повертелась перед зеркалом, с ликующим изумлением рассматривая себя. Венера рядом с ней казалась уродливой глыбой мрамора. Лучия запрокинула голову и рассмеялась, и смех её — странный, гортанный и рассыпчатый, — удивил её саму.

Ничего. Теперь он попляшет…

Лучия тщательно просушила и расчесала струящиеся волосы, взбив их в пышную гриву, заколов дорогими заколками. Чуть двинула бёдрами и понаблюдала, как колышется налитая грудь. Торопливо залезла в сундук, вынув тонкую белую рубашку, светящуюся насквозь. Бросила её на перекладину рядом с ванной и, укутавшись полотенцем, села перед камином. Мысли её текли спокойно, она обдумывала варианты и взвешивала возможности.

Её малыш уже начинал переворачиваться на животик, в субботу Феличиано по этому поводу устроил праздник для узкого круга друзей. Её не позвали. Ещё вчера воспоминание об этом заставило бы её плакать — но сегодня Лучия лишь зло рыкнула и пожала плечами. Подожди, милый, ты мне и за это заплатишь… «Ты мне за всё заплатишь, граф Чентурионе. Да, ты — мужчина. Ты сильнее. Глупо бороться с силой. Быка не одолеешь… пока не станешь болотом, которое просто засосёт наглеца. И я стану для тебя болотом. Я заставлю тебя считаться с собой…»

Лучия вдруг услышала, что говорит вслух и вздрогнула — тембр её голоса тоже поменялся: в нём переливались демонические хрипы и райские колокольчики. Голос стал ниже на две октавы.

Ну, и Бог с ним.

Однако, как же действовать? Она не могла позволить себе ошибиться. Итак, какова её цель? Цель в этом городе и замке, где правит ненавистный и любимый Чентурионе? Он — отец её ребёнка. Её сына. Будущего графа Эммануэле Чентурионе. Этого не изменить. Но она — мать этого будущего графа. Лучия распрямилась. И значит, на праздниках малыша она должна сидеть на самом почётном месте, на возвышении! Пусть ниже графа, но рядом с ним! И она будет там сидеть! Она будет графиней!!! Сердце Лучии пылало. Она выпрямилась звенящей струной.

Дом в Парме и тысяча золотых?! Посмотрим…

…Феличиано Чентурионе вернулся с охоты в настроении спокойном и безмятежном. Поющая радость отцовства подымала его как дрожжами. Он улыбался осеннему солнцу, звукам охотничьего рога. Как там его малыш? Сынок, чадо моё! Лелло, любимая крошка! Он торопливо сбежал по ступеням в детскую, но тут остановился.

   «Там, где лунный гиблый свет   Даль ночная струит во мгле,   Не мелькал бы ты, дуралей, —   глупо шляться при луне…»

Где-то недалеко слышалось пение: женский, низкий и пагубный голос, словно заговор, напевал рефрен старинной песни, сладкой и царапающей душу. Голос шёл из комнаты Лучии. Она заметила, что охотники вернулись, и видела, как Чентурионе направился к лестнице, ведущей в детскую. Феличиано с изумлением заглянул в её комнату, и Лучия, заслышав его шаги, вылезла из ванны, куда незадолго до того погрузилась, продолжая напевать, вышла из-за занавеса и потянулась за прозрачной рубашкой на перекладине. Она не беспокоилась о грациозности своих движений: сила женственности распирала её. Она видела, что Феличиано пожирает её изумлёнными глазами, но сделала вид, что не заметила его. Снова, повернувшись спиной к двери, заколола загодя распущенные волосы, вытерлась, стоя напротив красного бархата занавеса и огромного венецианского зеркала, вскинула руки вверх — и прозрачный генуэзский батист покрыл её тело, как лёгкое облако — солнце. Он пела.