Паломничество Чайльд-Гарольда. Дон-Жуан - Джордж Гордон Байрон

Об обстоятельствах его смерти не стоит много говорить. Скажем только, что, если бы какой-нибудь несчастный радикал, вроде Уоддингтона или Уотсона{606}, перерезал себе горло, его похоронили бы на перекрестке, со всеми обычными атрибутами в виде кола и деревянного молотка. Но министр был великосветским безумцем — сентиментальным самоубийцей, — он просто перерезал себе «сонную артерию» (да будет благословенна ученость!). И вот уже торжественная церемония, и погребение в Вестминстерском аббатстве, и «вопли скорби, несущиеся»{607} со страниц газет, и хвалебная речь коронера{608} над окровавленным телом усопшего (речь Антония, который достоин такого Цезаря{609}), и тошнотворная лицемерная болтовня гнусной шайки, составившей заговор против всего искреннего и честного. С точки зрения закона[76], его смерть дает основания считать его либо преступником, либо сумасшедшим; и в том и в другом случае он вряд ли подходящий объект для панегирика. Какою была его жизнь — знает весь мир и полмира будет чувствовать еще много лет, если только его смерть не послужит нравственным укором пережившим его Сеянам Европы[77]{610}. Народы могут, по крайней мере, найти некоторое утешение в том, что их угнетатели несчастливы и в известных случаях так справедливо судят о собственных поступках, что предвосхищают суд человечества. Не будем больше говорить об этом человеке, и пусть Ирландия вынесет прах своего Граттана{611} из вестминстерского святилища. Неужели борец за все человечество должен покоиться возле политического Вертера{612}!!!

Что касается других возражений, которые возникали по поводу ранее опубликованных песен этой поэмы, то я ограничусь двумя цитатами из Вольтера: «La pudeur s’est enfuite des coeurs et s’est refugiée sur les lèvres…»[78] «Plus les moeurs sont dépravées, plus les expressions deviennent mesurées; on croit regagner en langage ce qu’on a perdu en verlu»[79]. Это совершенно точная характеристика развращенной и лицемерной кучки людей, выступающих во главе современного английского общества, и это единственный ответ, которого они заслуживают. Избитая и часто незаслуженная кличка богохульника, как и другие подобные ей, вроде радикала, либерала, якобинца, реформатора и прочее, — таковы обвинения, которыми наемные писаки прожужжали уши всем, кто согласен их слушать. Эти обвинения должны, в сущности, быть очень приятны для тех, кто помнит, против кого они в свое время выдвигались. Сократ и Иисус Христос были преданы публичной казни именно как богохульники. И так бывало и еще может быть со многими, дерзающими противиться самым отвратительным оскорблениям имени бога и разума человеческого. Но преследование не есть опровержение и даже не победа: «жалкий атеист»{613}, как его именуют, вероятно, счастливее в своей тюрьме, чем самые надменные из его противников. С его убеждениями у меня нет ничего общего, но независимо от того, правильны они или нет, он пострадал за них, и это страдание во имя совести доставит больше прозелитов деизму, чем прелаты-еретики[80] — христианству, чем министры-самоубийцы — тирании, чем щедро награжденные убийцы — тому нечестивому союзу, который оскорбляет мир, называя себя «Священным»! У меня нет никакого желания попирать ногами мертвых или людей обесчещенных, но было бы неплохо, если бы приверженцы тех классов, из которых происходят эти лица, несколько умерили свое ханжество, это вопиющее преступление нашего двуличного и фальшивого века, века эгоистических грабителей и… но пока достаточно.

Пиза, июль 1822 г.

Песнь шестая

Приливы есть во всех делах людских{614},И те, кто их использует умело,Преуспевают в замыслах своих, —Так говорит Шекспир; но в том и дело,Что вовремя увидеть надо их, —А все-таки я заявляю смело:Все к лучшему! И в самый черный часВдруг луч удачи озаряет пас.

И в жизни женщин тоже есть приливы,Влекущие к неслыханным делам,И дерзок тот моряк нетерпеливый,Который доверяет их волнам!Сам Якоб Беме{615}, маг красноречивый,Чудес подобных не расскажет вам:Мужчина головою рассуждает,А женщин сердце в бездны увлекает.

Но смелая и пылкая онаПрекрасна и стремительна бывает,Когда, со всею страстью влюблена,Все узы дерзновенно порывает,Чтоб быть свободной. За любовь онаВселенную и трон свой предлагает.Такая даже дьявола затмит,Любого в манихея превратит!{616}

Миры и царства можно погубитьИз честолюбия, но извиненьяГотовы мы безумствам находить,Когда любовь — причина пораженья.Антония привыкли мы ценитьПревыше Цезаря не за сраженья,А лишь за то, что ради женских глазОн Акциум оставил как-то раз!

Ему, однако, было пятьдесят,А Клеопатре — сорок! Цифры этиНе столь уж обольстительно звучат,Как «двадцать» и «пятнадцать»… Все на светеСтареет; да, — увы! — года летят,Мы чувства сердца, пылкие в расцвете,Теряем, и способность полюбитьНам никакой ценой не возвратить.

Но все мы эту лепту, как вдоваБиблейская, внесли, и лепта этаЗачтется нам. Любовь всегда жива,Любовью все живущее согрето.Недаром ореолом божестваЧело Любви украсили поэты,Когда морщины низменных страстейНе искажали образа людей.

В опасном положенье мой геройИ третья героиня. Всякий знает,Чем джентльмен рискует молодой,Который одалиску соблазняет,Притом еще в гареме. Грех такойСултаны все безжалостно карают,Не уступая мудро, как Катон{617},Приятелям своих красивых жен.

Я вижу, что прекрасная ГюльбеяБыла в своем поступке неправа,Я знаю, порицаю, сожалею —Но это все напрасные слова.Сказать по правде, я согласен с нею —С тоски порой кружится голова;Хотя султану шесть десятков било,Наложниц у него шесть сотен было.

Здесь алгебра, пожалуй, не нужна,Здесь арифметики простой довольно,Чтоб доказать, что юная жена,Которая смела и своевольна,Томиться и скучать обреченаИ может быть султаном недовольна,Когда на склоне лет он делит с нейПыл шестисотой нежности своей.

К своим правам относятся серьезноВсе женщины — в особенности жены,А ежели они религиозны,То обвиненья их неугомонны:За каждую ошибку очень грозноОни нас предают мечу закона,Дабы другая не могла украстьУ них хотя бы тысячную часть.

Таков обычай христианских стран,Но, кажется, и жены некрещеныхНе любят отступать на задний планИ не теряют прав своих законных,И ежели какой-нибудь султанНе ублажает жен своих влюбленных,Они — будь их четыре или пять —Все за себя сумеют постоять.

Четвертою женой была Гюльбея —Любимой, но четвертой как-никак:Ей-богу, полигамия грустнее,Чем наш простой и моногамный брак!Кто знал одну жену и сладил с нею,Тот сознает, что это не пустяк;Вообразите ж, что за наказаньеОт четырех выслушивать стенанья!

Пресветлый, превеликий падишах(Монархам льстят прекрасными словами,Пока не будет съеден царский прахСлепыми якобинцами-червями{618}) —Великий падишах, гроза и страх,Ласкал Гюльбею нежными глазами,Желая получить за этот взгляд,Чего всегда любовники хотят.

Но помните, влюбленные поэты,Что поцелуи, взгляды и словаДля женщин — только части туалета,Как бантики, чепцы и кружева;Их можно, как и прочие предметы,Снимать и надевать; и головаИ сердце ни при чем, а выраженьяНежнейшие — всего лишь украшенья.

Несмелый взор, румянец на щеках,Прелестного волненья трепетанье,Смущенная улыбка на губах,В которой только чудится признанье, —Вот образ, вызывающий в сердцахВлюбленности счастливое сиянье!Излишний холод и излишний жарУничтожают силу этих чар!

Излишний жар нам кажется притворным,А если непритворен он порой,То зрелым людям, право же, зазорноСтоль юношеской тешиться игрой.Притом — красотки пылкие покорныЛюбому, кто случится под рукой;Холодные же дамы и девицыПо большей части попросту тупицы.

Вполне понятно, возмущает насБесчувственно-безвкусное молчанье,Когда своим восторгам в нежный часМы требуем ответного признанья.Святой Франциск{619} — и тот просил не разУ ледяной возлюбленной вниманья,«Medio tu tutissimus ibis»[81]{620} — вотКакой завет Гораций нам дает.

«Дон-Жуан»